Симон сидел в мастерской на скамейке спиной к двери, опустив голову на руки. Когда проходили, не обернулся.

В этот день обедали позднее обыкновенного, и, к удивлению Мадлены, Симон приказал принести кувшин вина и пять кружек:

— Хочу, чтобы все пили.

Выспавшийся Фромон одобрительно отнесся к этому распоряжению, вероятно в расчете на третий кувшин. Задымились миски с луковым супом и жареная свинина с соусом из красного перца. От вина Фромон опять обрел обычную разговорчивость и начал рассказывать свои любимые веселые и злые истории про черных монахов, про графов и баронов. Симон перебил рассказчика:

— Знаешь что, Фромон? Полдня я думал о твоем утреннем рассказе и решил: ты расскажешь его второй раз, сейчас. Ив помнит замок Понфор, видел поединок рыцаря Ожье де ла Тура с Черным Рыцарем, многое испытал от обоих. Пусть же послушает продолжение всей этой истории. Помнишь, я сказал тебе: «Пускай Ив лучше не знает об этом». Вздор! Он должен знать…

Вот о чем рассказал Фромон в тот мглистый мартовский вечер:

— Наши черные монахи разносят по большим дорогам из таверны в таверну слухи и сплетни, собранные ими со всего королевского домена и соседних графств. А с их легкой руки паломники несут эти слухи во все стороны до морских берегов и за моря. С одним из таких монахов я и встретился с месяц назад в таверне на Орлеанской дороге. Сперва он молчал и все вертелся и приглядывался, кто сидит за столами. А когда мы с ним выпили по три кружки, он подсел ко мне поближе и развязал свой язык. Говорил негромко, продолжая оглядываться. Я понял, что он все кого‑то остерегается, а говорил он вот о чем. Рыцари, родственники нашего барона, убитого на поединке, затевают войну с его соперником сиром Рено дю Крюзье, и война должна вот–вот начаться Отрядов собрано уже тьма–тьмущая И клялся телом святого Бенедикта, что слышал от одного орлеанского купца о посылке людей к королю с просьбой охранить купеческие караваны по дорогам в Париж и дальше на север, во владениях воюющих сеньоров, от нападений и разграбления отрядами рыцарей.

Фромон отхлебнул из кружки вина и вытер губы рукавом.

— Слушаю и думаю: вранье плетешь, отец преподобный. Какая такая война, если в замке Понфор об этом не слыхать? Правда, заброшен и опустел наш замок, приближенные барона уехали, слуги и работники поразбрелись по деревням и в город, мой капеллан брат Кандид перебрался в монастырь к святым отцам бенедиктинцам. Лошадей и псарей с собаками перевел к себе рыцарь Жоффруа де Морни, а хорьков я сам выпустил из клетки Теперь разгуливают по всему замку, растолстели, как свиньи, нажрались крыс… А все‑таки, думаю, должны бы мы услышать, если война…

— Невесело тебе одному в замке, — сказал Симон.

— Я не один — привратник остался, два дозорщика да старик повар. Будем ждать, как решат наследники барона, кому замок достанется.

Фромон снова отхлебнул вина.

— Так вот, послушай‑ка, Ив, что дальше вышло, совсем недавно. На дороге из Корбейля в Париж я встретил твоего дружка — жонглера Госелена. Он теперь у нашей «дамы сердца» госпожи Агнессы д’Орбильи. Растолстел, на хороших хлебах разъелся, румяный, должно быть, угождает хозяйке. А ведь он, скажу тебе, дрянь препорядочная. Ну так вот, узнал меня и давай лебезить: и самый‑то я хороший из всех в замке Понфор, и ах как жаль ему убитого барона, и как он сочувствует бедной дочке маршала, а тебя ужасно жалеет, и куда ты только девался, придумать не может, если бы нашел, тотчас бы устроил тебя в замок д’Орбильи.

Слушал я его, слушал да и говорю: «Вот что, дружок, строил бы ты свои сирвенты да фаблио[100] сам, а Ива оставь в покое. Ведь ты втравил его однажды в историю, чуть было не погубил совсем — добрые люди нашлись. А я знаю всё, как ты наплел тогда рыцарю Рамберу про Ива…» Тут он сразу съежился и давай меня вином угощать. А я думаю: давай‑ка его спрошу, правда ли, что те рыцари войну затевают. А он, не знаю, от моих ли слов или от вина, возьми да всю ихнюю тайну и открой. А тайна, мой дорогой Ив, страшная. В замок д'Орбильи частенько жалует рыцарь Жоффруа де Морни, родственник покойного барона, и ведет тайные беседы с хозяйкой замка. Госелен и подслушал две–три такие беседы Оказалось, мой монах в таверне говорил сущую правду: собраны отряды конных рыцарей и лучников огромное число, и всё это должно вот–вот нагрянуть на домен сира дю Крюзье, осадить его замок и истоптать его поля, сжечь деревни…

Ив не мог удержаться от возгласа:

— Деревни сжечь?

— Да, поля истоптать, а деревни сжечь. Они всегда так: Какое им дело до беззащитных вилланов! Рыцарь Жоффруа, он у них начальник над войсками, похвалялся, что заготовил потайные склады запасного оружия под самым носом у дю Крюзье в каком‑то мерлеттском лесу…

— Мерлеттском?

Ив оперся руками о скамью и потянулся к Фромону. Симон заметил это движение и толкнул Мадлену локтем, кивнув на Ива.

— Да, есть в тех местах где‑то, Госелен говорил, да я толком не разобрал, какие‑то угольные ямы внизу за какими‑то орешниками… Вот, мой дорогой Ив, и вся история.

— Нет, не вся еще! — Симон ударил ладонью по столу. — Для меня все ясней и ясней становятся хитрости и подлости наших сеньоров рыцарей. Ты знаешь, Ив, про оружие, которое я делал и продавал и как продавал. Так вот, весь заказ на него и все расчеты велись со мною через монаха. Почему через монаха, спросишь? Чтобы еще больше скрыть правду. Монах уверял меня, что оружие готовится благочестивыми рыцарями для крестового похода в Пале–стину, значит, моя работа угодна спасителю, за чей гроб они… проливают свою кровь в борьбе с сарацинами. Он говорил, что оружие на лодках отправляют вверх по Сене, за город Труа в Шампани. А теперь я думаю, что монах врал — все а оружие это пойдет на их проклятую войну…

— Постой, постой! — перебил его Фромон. — Как звали монаха?

— Гильберт.

— Гильберт? О–о! А ну‑ка, скажи, каков он из себя?

— Еще молодой, невысокий…

— Рыжий?

— Да.

— Нет ли у него родимого пятна на левой щеке?

— Не помню, на какой, только есть.

— Он самый! — воскликнул Фромон — Гильберт, духовник Агнессы д’Орбильи, приятель нашего Кандида. Он, он, правильно. Всё свои!

Симон глубоко вздохнул:

— Знал бы я раньше, ни за что не взялся бы мастерить оружие на погибель наших людей, в угоду этим…

Симон поставил локоть на стол и, положив голову на руку, задумался. Все молчали. Фромон допивал вино. Мадлена встала и, подойдя к мужу, положила руку ему на плечо. Эрно испуганно глядел то на одного, то на другого. Ив думал: «Почему Симон сказал: «Не надо, чтобы Ив знал», а потом: «Он должен знать»? И почему я должен знать про войну ?»

Фромон наклонил голову набок и прищурил глаз и, как тогда на нижнем дворе замка Понфор у клетки с хорьками, крикнул:

— У–у-у! Кровопийцы!

И оглянулся, будто испугавшись кого‑то. Потом с трудом поднялся, видимо опять охмелев:

— Пойду… лягу…

И ушел, держась за стену и тихо напевая:

… Прошло недели две. Наступил радостный апрель, предвестник долгих теплых дней. Умчались туманы. Полноводная Сена отражала яркую зелень холмов и лесов, нежную голубизну неба с легкими белыми облаками. Поля на ее берегах огласились песнями жаворонков, в садах щелкали соловьи. Дороги быстро подсыхали. У ворот замка Малого моста, со стороны берега, раздавались говор, громкие споры, брань, песни, скрип повозок, мычание коров, ржание лошадей, шум обычной сутолоки. Рано утром на берегу розовым дымом курились городские пекарни, на водяных мельницах бойко стучали молотки наладчиков колес. На реке во всех направлениях с песнями и товарами плыли лодки, и церковные колокола веселым перезвоном звали своих богомольных прихожан. Малый мост был похож на праздничную ярмарочную площадь пестротой одежд, громкими выкриками уличных торговцев, песнями и шутками жонглеров. Горожане смешались с крестьянами, с монахами, с паломниками, клириками и философами. Не обходилось и без драк напившихся в тавернах, и мостовой страже приходилось разнимать и даже уводить в тюрьму замка разбушевавшихся. О мальчишках и говорить нечего — они шныряли в толпе, горланили песни. Вот что наделал апрель!