Здесь Шекспир высказывает то же мировоззрение, которое 60 лет спустя высказывает Мольер в последней сцене «Тартюфа», где государь является совершенно в духе теории Иакова — воспитателем своего народа. Отсутствие короля в Лондоне во время чумы как бы извиняется в виду той полезной деятельности, которую обнаруживает здесь в пьесе герцог в продолжение своего мнимого отсутствия. Никто другой, как он, разоблачает ханжу, которому врожденная гнусность и дерзость давали такое превосходство над другими. Таким образом, апелляция к государю в пьесе «Мера за меру» вполне соответствует большой реплике в «Тартюфе», которая вводит личность государя как некоего deus-ex-machina и освобождает грудь зрителя от угнетающего кошмара:

Дело в том, что в XVII в. государи еще являлись защитниками искусства и его служителей против нравственного аскетизма и религиозного фанатизма.

Читая пьесу «Мера за меру», вы чувствуете не только по общему настроению, но и в отдельных, определенных местах, что ее возникновение совпало с восшествием на престол короля Иакова в 1603 г. В первой сцене встречается намек на страх нового государя перед большими народными сборищами, возбудивший во время его английского путешествия столько недовольства и удивления. Здесь в драме этот страх истолковывается самым лестным для короля образом. Герцог восклицает:

И если Анджело порицает в четвертой сцене второго действия народ за то, что он обыкновенно толпами сопровождает своего государя, считая этот обычай непростительной назойливостью, то эти слова содержат опять-таки намек на ту же самую боязнь короля:

24 марта 1603 г. Елизавета скончалась.

Лежа на смертном одре и потеряв способность говорить, она руками описала вокруг головы фигуру короны, как бы желая этим сказать, что избирает своим наследником коронованную особу. Долго уже ее министры находились в тайных сношениях с шотландским королем Иаковом I. Они обещали ему английский престол вопреки завещанию Генриха VIII, лишившего шотландских потомков его старшей сестры всяких прав на наследство. Однако этот пункт завещания можно было игнорировать. Никто из представителей младшей линии не пользовался достаточной популярностью, чтобы выступить претендентом. Кроме того, все прекрасно понимали, как выгодно было слияние шотландской и английской корон. Ведь оба государства давно ухе враждовали друг с другом. Все партии соглашались с министрами, что лучшим наследником будет Иаков. Протестанты доверяли ему, так как он сам был протестантом. Католики возлагали на него надежды, так как он был сыном католической мученицы. Пуритане думали, что миролюбивый король внесет такие изменения в установившийся кодекс богослужения, которые позволят им, без вреда для их душевного спасения, принимать в нем участие Словом, на Иакова возлагались самые блестящие надежды.

Едва только Елизавета закрыла глаза, как один облагодетельствованный ею вельможа, сэр Роберт Кэри, желая заручиться расположением нового короля, бросился на коня, — на каждой станции его ожидала свежая лошадь — чтобы первым известить Иакова о его избрании. Дорогой он упал с лошади и получил ушибы головы. Однако вечером 26 марта он прибыл в эдинбургский дворец. Король только что лег спать. Кэри тотчас привели в его спальню, он опустился на колени и приветствовал Иакова — королем Англии, Шотландии, Ирландии и даже Франции «Иаков, — писал Кэри, — дал поцеловать свою руку и обещал в благодарность чин камергера», что ему не помешало забыть свое обещание, как только он вступил на английскую почву. В Англии все давно приготовились к этому событию. Еще при жизни Елизаветы Сесиль составил прокламацию и послал ее в Шотландию, где ее одобрили. Теперь, через несколько часов после кончины королевы, первый министр прочел ее от имени Иакова в собрании государственного совета и высшего дворянства, при большом стечении публики и при кликах всеобщего одобрения. Когда три герольда, сопровождаемые трубачом, повторили прокламацию в Тауэре, все заключенные возликовали, и «особенно обрадовался граф Саутгемптон». И не без основания. Одним из первых желаний Иакова было приказание послать верхового к лорду Саутгемптону с известием, что король желает его присутствия во время путешествия в Лондон, где должна была совершиться коронация.

5 апреля 1603 г новый английский король покинул Эдинбург, чтобы принять власть над государством в свои руки Шествие двигалось медленно. Каждый дворянин и джентльмен, мимо дома которого проезжал король, приглашал его к себе Иаков не отказывался ни от одного предложения, проводил все дни в удовольствиях и благодарил за гостеприимство раздачей несметного количества рыцарских титулов. Впрочем, один из его поступков возмутил всех. В Йорке король велел повесить без следствия и суда карманника, уличенного на месте преступления. Негодование народа доказало ему, что нельзя игнорировать так бесцеремонно английские законы. В Шотландии народ мечтал о сильной монархии, способной обуздать дворянство и духовенство. Но в Англии это время давно прошло, и потомкам Иакова пришлось горько расплатиться за свои попытки продолжить на английской почве традиции самодержавия. Короля приветствовали с той наивной, бескорыстной радостью, с которой многочисленное народонаселение любит встречать нового, совершенно неизвестного монарха, и с той более эгоистической и льстивой преданностью, с которой ухаживают за ним люди, приходящие с ним в соприкосновение.

Внешность короля Иакова не была особенно симпатична. Он был совершенно лишен царственного величия. Многие сомневались, не без основания, что этот невзрачный и неуклюжий человек был сыном очаровательной Марии Стюарт и красавца Генри Дарнлея. Хотя он был немного выше среднего роста, однако его фигура была неграциозна, голова — толста, глаза — выпучены. Он говорил на грубом шотландском наречии и скорее выплевывал, чем произносил слова. Он говорил так быстро, что слова спотыкались друг о друга. Он говорил, ел и одевался, как крестьянин. Он любил, несмотря на свой строгий образ жизни, даже в присутствии дам, цинические, непристойные разговоры. Он ходил так, как будто не владел своими членами. Он не мог стоять спокойно на одном месте, а ходил обыкновенно взад и вперед неверными, неуклюжими шагами. Он закалил свое тело постоянными охотами и верховой ездой, но в манерах его не было ни тени достоинства. Он страшно боялся всякого оружия. Быть может, испуг матери, которая носила его под сердцем, когда в ее присутствии убили Риччо, был причиной этой боязни. Суровое воспитание увеличило его врожденную робость. Французский посланник, видевший его юношей, выразился о нем таким образом: «Это старый молодой человек!» Теперь Иакову было 36 лет. Это был в полном смысле ученый педант, не лишенный ни ума, ни остроумия, но исполненный предрассудков. У него были две страсти. Он любил беседовать на богословские и церковные темы и охотиться иногда дней шесть подряд. Он не обладал политическими способностями Елизаветы. В ее совете заседали представители самых противоположных партий. Он, напротив, приглашал только тех, которые были с ним одного мнения. Но его тщеславие ничем не уступало тщеславию королевы. Он любил хвастаться, как все педанты. Он утверждал, что в один час он может сделать больше, чем другие в целый день. Он особенно гордился своей ученостью. Некоторые шекспирологи видели в нем, как было упомянуто, первообраз Гамлета. Нет, он никогда не был Гамлетом. Он походил в гораздо большей степени, по меткому выражению Альфреда Штерна, на Полония в королевской мантии.