— Закипает Русь! Снова закипает…
— Студенчество… Союзный совет…
— Нет, марксистам народников не сковырнуть…
— Уж я-то знаю, что такое искусство, я — бутафор… В этот вихрь Клим тоже изредка бросал Варавкины словечки, и они исчезали бесследно, вместе со словами всех других людей.
Вставал профессор со стаканом красного вина, высоко подняв руку, он возглашал:
— Господа! Предлагаю наполнить стаканы! Выпьем… за Нее!
Все тоже вставали и молча пили, зная, что пьют за конституцию; профессор, осушив стакан, говорил:
— Да приидет!
Он почти всегда безошибочно избирал для своего тоста момент, когда зрелые люди тяжелели, когда им становилось грустно, а молодежь, наоборот, воспламенялась. Поярков виртуозно играл на гитаре, затем хором пели окаянные русские песни, от которых замирает сердце и все в жизни кажется рыдающим.
Хорошо, самозабвенно пел высоким тенорком Диомидов. В нем обнаруживались качества, неожиданные и возбуждавшие симпатию Клима. Было ясно, что, говоря о своей робости пред домашними людями, юный бутафор притворялся. Однажды Маракуев возбужденно порицал молодого царя за то, что царь, выслушав доклад о студентах, отказавшихся принять присягу ему, сказал:
— Обойдусь и без них.
Почти все соглашались с тем, что это было сказано неумно. Только мягкосердечный дядя Хрисанф, смущенно втирая ладонью воздух в лысину свою, пытался оправдать нового вождя народа:
— Молодой. Задорен.
Не важный актер поддержал его, развернув свои познания в истории:
— Они все задорны в молодости, например — Генрих Четвертый…
Диомидов, с улыбкой, которая оставляла писаное лицо его неподвижным, сказал радостно и как бы с завистью:
— Очень смелый царь!
И с той же улыбкой обратился к Маракуеву:
— Вот вы устраиваете какой-то общий союз студентов, а он вот не боится вас. Он уж знает, что народ не любит студентов.
— Преподобное отроче Семионе! Не болтайте чепухи, — сердито оборвал его Маракуев. Варвара расхохоталась, засмеялся и Поярков, так металлически, как будто в горле его щелкали ножницы парикмахера.
А когда царь заявил, что все надежды на ограничение его власти — бессмысленны, даже дядя Хрисанф уныло сказал:
— Негодяев слушает, это — плохо! Но бутафор, глядя на всех глазами взрослого на детей, одобрительно jh упрямо повторил:
— Нет, он — честный. Он — храбрый, потому что — честный. Один против всех…
Маракуев, Поярков и товарищ их, еврей Прейс, закричали:
— Как — один? А — жандармы? Бюрократы?
— Это — прислуга! — сказал Диомидов. — Никто не спрашивает прислугу, как надо жить.
Его стали убеждать в три голоса, но он упрямо замолчал, опустив голову, глядя под стол.
Клим Самгин понимал, что Диомидов невежествен, но это лишь укрепляло его симпатию к юноше. Такого Лидия не мосла любить. Б лучшем случае ока относится к нему великодушно, жалеет его, как приблудного котенка интересной породы. Он даже немножко завидовал стойкому упрямству Диомидова и его усмешливому взгляду на студентов. Их все больше являлось в уютном, скрытом на дворе жилище дяди Хрисанфа. Они деловито заседали у Варвары в комнате, украшенной множеством фотографий и гравюр, изображавших знаменитых деятелей сцены; у нее были редкие портреты Гогарта, Ольриджа, Рашели, m[ademoise]lle Марс, Тальма. Студенческие заседания очень тревожили Макарова и умиляли дядю Хрисанфа, который чувствовал себя участником назревающих великих событий. Он был непоколебимо уверен, что с воцарением Николая Второго великие события неизбежно последуют.
— Вот — увидите, увидите! — таинственно говорил он раздраженной молодежи и хитро застегивал пуговки глаз своих в красные петли век. — Он — всех обманет, дайте ему оглядеться! Вы на глаза его, на зеркало души, не обращаете внимания. Всмотритесь-ка в лицо-то!
И — шутил:
— Эх, Диомидов, если б тебе отрастить бородку да кудри подстричь, — вот и готов ты на роль самозванца. Вполне готов!
Клим Самгин был очень доволен тем, что решил не учиться в эту зиму. В университете было тревожно. Студенты освистали историка Ключевского, обидели и еще нескольких профессоров, полиция разгоняла сходки; будировало сорок два либеральных профессора, а восемьдесят два заявили себя сторонниками твердой власти. Варвара бегала по антикварам и букинистам, разыскивая портреты m[ada]me Ролан, и очень сожалела, что нет портрета Те-руань де-Мерикур.
Вообще жизнь принимала весьма беспокойный характер, и Клим Самгин готов был признать, что дядя Хри-санф прав в своих предчувствиях. Особенно крепко врезались в память Клима несколько фигур, встреченных им за эту зиму.
Однажды Самгин стоял в Кремле, разглядывая хаотическое нагромождение домов города, празднично освещенных солнцем зимнего полудня. Легкий мороз озорниковато пощипывал уши, колючее сверканье снежинок ослепляло глаза; крыши, заботливо окутанные толстыми слоями серебряного пуха, придавали городу вид уютный; можно было думать, что под этими крышами в светлом тепле дружно живут очень милые люди.
— Здравствуйте, — сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. — Ужасный какой город, — продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный. Идешь улицей, и все кажется, что сзади на тебя лезет, падает тяжелое. А люди здесь — жесткие. И — хвастуны.
Он снова вздохнул, говоря:
— Не люблю, когда ахают — ах, Москва! Разрумяненное морозом лицо Диомидова казалось еще более картинным, чем было всегда. Старенькая котиковая шапка мала для его кудрявой головы. Пальто — потертое, с разными пуговицами, карманы надорваны и оттопырены.
— Куда вы идете? — спросил Клим.
— Обедать.
И, мотнув головой на церковь Чудова монастыря, он сказал:
— Чиню иконостас тут.
— Вот как! И в театре и в церкви работаете…
— Так что? Все равно работа. Меня знакомый резчик и позолотчик пригласил. Замечательный…
Диомидов нахмурился, помолчал и предложил:
— Пойдемте в трактир, я буду обедать, а вы — чай пить. Есть вы там не станете, плохо для вас, а чай дают — хороший.
Было бы интересно побеседовать с Диомидовым, но путешествие с таким отрепанным молодцом не улыбалось Климу; студент рядом с мастеровым — подозрительная пара. Клим отказался идти в трактир, а Диомидов, безжалостно растирая ладонью озябшее ухо, сказал:
— Все — работаю. Хочу много денег накопить. И вдруг спросил:
— Вы одобряете Лидию Тимофеевну, что она в театр готовится?
Не ожидая ответа, он тотчас раскрыл смысл вопроса:
— Это ведь все равно как голой по улице ходить.
— Лидия Тимофеевна — взрослый человек, — сухо напомнил Клим.
Диомидов утвердительно кивнул головой.
— По-моему, умные чаще ошибаются в себе.
— Почему вы так думаете?. — А — как же? Я — книги читаю, вижу…
Это показалось Самгину дерзким: невежда, говорить правильно не умеет, а туда же…
— Что ж вы читаете?
— Всякое. Все об ошибках пишут. Притопывая ногою, он спросил:
— Вы — революцией занимаетесь?
— Нет, — ответил Клим, взглянув прямо в глаза Диомидову, — синева их была особенно густа в этот день.
— А я думаю — занимаетесь, вы такой скрытный.
— Почему вас интересует это?
— Когда мне об этом говорят, я знаю, что это правда, — задумчиво пробормотал Диомидов. — Конечно — правда, потому что — что же это?
Он махнул рукою на город.
— А хоть и знаю, да — не верю. У меня другое чувство.
— О революции на улице не говорят, — заметил Клим.
Диомидов оглянулся.
— Это — не улица. Хотите, я вам одного человека покажу? — предложил он.
— Какого?
— Увидите. Замечательный. Он — по субботам проповедует.
— Революцию?
— По-моему — еще хуже, — не сразу ответил Диомидов. Клим усмехнулся.
— Забавный вы человек!
— Пойдемте! — тихонько, но настойчиво упрашивал Диомидов. — Сегодня — суббота. Только вы попроще оденьтесь. Хотя — все равно, — бывают и такие. Даже околоточный бывает. И — дьякон.