— В самом деле, не убили бы, — сказала Христина, глядя куда-то через головы людей. — Поди-ка, останови…

Раскачиваясь больше, чем всегда, Серах шагнул к свалке и, хватая людей за шивороты, за руки, обнаруживая большую силу, начал разбрасывать их:

— Будя, будя! Учи, да не переучивай, а то ещё дурее станут.

— Ограбили, разорили! — заорал в лицо ему растрёпанный мужик, страшно выкатив налитые кровью глаза.

В стороне тощий подпасок Костяшка, притопывая, точно собираясь плясать, горячо говорил что-то пятку парней. Старуха мать дёргала его за подол рубахи и ныла:

— Не лезь, Коська, в чужое дело, Христа ради! Уйди-и… Пропадёшь! Христинушка, ты — разумная, отговори их, поджечь чего-то хочут!

Становилось тише, крестьяне разбились на мелкие кучки. Яркая заря осеннего вечера горела в небе, облака поплыли торопливей, сыровато-тёплый ветер втекал с поля в улицу, гуще падал жухлый лист с деревьев.

У крыльца лавочки, упираясь руками в ступени, завалив корпус назад, тяжело дыша, сидел урядник в мундире с надорванным воротником, оторванными пуговицами. Без очков, опухшее, измазанное кровью, запылённое лицо его стало совсем чёрным и слепым. Он икал, кашлял, плевал кровью и слёзно вскрикивал:

— Закон накажет. За казенные вещи… Револьвер украли… отняли, это — разбой! Не беспокойтесь… За казённую вещь строго взыщут…

Первые пьяными явились на улицу братья Плотниковы — Митрий, семь лет работавший батраком у попа, весёлый, маленький мужичок, отличный певец и знаток церковной службы, и коренастый благообразный Василий, известный в крае охотник, тоже певун, неуёмный пьяница, как и брат его. Шли они обнявшись, налаживались петь и мешали друг другу, не соглашаясь, какую песню начать. Остановясь перед урядником, Митрий плюнул под ноги ему, помолчал, глядя на лысую голову брата, и звонким тенорком затянул:

— «Тело злобы богопротивное отроцы божествении обличиша».

Брат, кивнув головой, рявкнул:

— «Явите, вопия, тело мое…»

— Врёшь, — сказал Митрий, — это из другого ирмоса…

— Сам врёшь…

К ним подошёл Серах, пошептался, посмотрел на Сашуру и сказал ему:

— Ты чего выставил себя на посмеяние? Иди к старосте в избу. Иди-ко! Можешь?

Урядник молча встал на ноги, пошёл, держась в тени. Трое мужиков, посмотрев вслед ему, вошли в лавку, а какая-то женщина тревожно закричала на всю улицу:

— Эй, эй, глядите-ко, Серёжка-то…

Лавку опустошили с невероятной быстротой. Всё, что можно съесть — воблу, окаменевшие баранки, какие-то рыжие железные пряники — честно собрали в три корзины для общего пользования. Плотниковы и Серах нашли пять четвертей водки, торжественно вынесли всё это за околицу на берег Юлы, и человек сорок расположились цыганским табором для пира. Но уже сильно стемнело и явилась потребность в огне. Тогда кто-то предложил для костра разобрать крыльцо лавки, парни живо сбегали, разобрали, оказалось мало, сняли ворота, прихватили для растопки несколько связок лаптей.

До полуночи всё съели, выпили, мирно и благодушно, без ссор, без обид, посидели у огонька ещё некоторое время. Братья Плотниковы согласно и вполне к месту запели было «Мира человеча обновление», но дальше не пошло — у Василия загорелась штанина. Некоторые уже уснули, другие разбились на группы, и в одной из них однопятый Трофим Лобов, не очень пьяный, сокрушённо и угрюмо говорил:

— Ошиблись маленько. Не надо было имущество трогать.

— Это — верно. Бить — можно, а разорять — нельзя.

— То-то и оно.

Лобов помолчал и догадался:

— А водка ещё должна быть где-то.

— У Дуняши наверно есть.

— Дуня, скажи правду!

— Под клетью у Белкина ищите, — сказала Авдотья. — Ведь я у него беру, а не сама водку-то делаю.

Грузчик встал и пошёл в деревню, странно втыкая в землю изуродованную ногу. За ним, покашливая, увязался какой-то маленький мужичок, а оставшиеся трое благоразумных деловито начали вспоминать ход событий.

— Кто первый Сашуру ударил?

— Будто Серёжка.

— Не-ет, не он!

— Тогда Плотников.

— Который?

— Васька.

— На Василье не отыграемся, его губернатор на охоту выписывает.

— Лобов драться любит…

— Н-да, он — любит.

В стороне от этой группы сидели Христина, Костяшка, Авдотья и двое парней, над ними возвышался Серах. Седалищем ему служил пень, вымытый весенней водой, похожий на огромного паука. Тыкая в воздух чубуком трубки, Серах гудел:

— Рассказать — просто, доказать — трудно, вот что! Доказывает цифра, число. Без числа ничего нельзя понять.

— В людях? — спросил Костяшка.

— И в людях. Один — есть один. Это — не число.

— Воры люди, — вставила Христина, достав из-под подола юбки бутылку, оглядываясь и наливая водку в чашку без ручки. — Либо воры, либо нищие.

Серах взял чашку из руки её, подул на водку, выпил, курнул и сказал:

— Не осуждай! И воры и нищие — на дешёвку живут. Без радости.

— Это — врёшь. У воров — радость есть, — сердито возразила Христина. Серах махнул на неё рукой.

— Брось! Не всегда пляшут от радости.

— Не понимаю я разговора вашего! — с досадой и тоскливо заговорил Костяшка. — Люди вы умные, а загадками играете. Говорили бы просто. А то понять ничего нельзя.

Христина, позевнув, предостерегла его:

— Понимать не торопись, а то ошибёшься в понятии.

— Такая скука — удавился бы, ей-богу! — напористо продолжал Костяшка. — Даже хлеб есть скушно. Живёшь, как чиж в клетке. Ещё летом ничего, а вот зима подходит. Волкам позавидуешь…

— Иди в город, — сказал Серах. — Помаешься там, ну с пользой для ума.

— Помаешься да и сломаешься, — добавила Христина и засмеялась, а потом сказала: — Шучу я. Иди, иди, ничего! Город научит… калачи есть. Вот иди со мной, я утром в затон пойду.

Воротился Лобов и его провожатый, принесли ещё семь бутылок водки и с ней радость людям, все заговорили громче, веселей. Костёр вспыхнул ярче, огонь острыми когтями, быстро хватая воздух, рвал темноту, как дым.

Луну стерли облака, ночь потемнела, люди, выпив, уходили в деревню, осталось десятка полтора, но эти неугомонно сидели до рассвета, а на рассвете кто-то восторженно закричал:

— Глядите — Красовский горит!

Крик этот как будто отрезвил людей, все вскочили, глядя на зарево в облаках, покрикивая:

— Ага, наказал бог вора!

— И-эх, ты-и!

Но радость погасили чьи-то угрюмые слова:

— Бог пожары летом зажигает. По зареву-то видно, что не усадьба горит, а сено на лугу. Стало быть, подожгли сено.

— Не наши ли ребята?

Говоря, люди уже шагали в сторону зарева и с каждой минутой быстрей, как будто пожар, становясь ближе, с большей силой тянул их к себе. Легконогий Митрий Плотников, идя впереди, оглядывался и, размахивая руками, увещевал:

— Давайте уговоримся: ежели Красовский там, сукин сын, не будем задирать его, а побалакаем по-соседски, добренько, может, он согласится заплатить нам чего-нибудь…

— Так заплатит, что все заплачем, — мрачно сказал Лобов.

Поднялись на бугор к ветряной мельнице, и стало видно, что горят два стога сена. Один стог снизу доверху был ярко одет в золотисто-красную парчу, около него чёртиками прыгали трое людей, тащили что-то, кричали; другой горел дымно, невесело; сквозь дым нехорошо просвечивали красные, мясные пятна. В сторону от него уходила крупная белая лошадь, запряжённая в беговые дрожки, был слышен крик:

— Стой! К-куда, дьявол…

Лобов приостановился, поглядел на лошадь и быстро пошёл наперерез ей, а Митрий Плотников, замедлив шаг, обернувшись к деревне, одобрительно сказал:

— Ползут наши!

Да, из деревни рассеянно шагали мужики, человек пять, и всё — люди, огонь, дым, рассвет — тянулось медленно, как бы хотело совсем остановиться. Но вдруг всё пошло иначе. Лобов перенял лошадь, разобрал вожжи, сел в дрожки и погнал навстречу своим, заорав диким голосом:

— Ребята, ломай дрожки! Пусть ему, дьяволу, убыток будет!

Это лёгкое дело было сделано в две-три минуты, белая лошадь вырвалась из толпы и стремглав помчалась к ограде усадьбы, влача по земле оглобли. Лобов, сидя на земле, крякал, выламывал железиной тонкие спицы из колес, мужики топали ногами, ломая дерево дрожек, гнули железные части, поругиваясь, покрикивая, кто-то пожалел: