И вполголоса, подмигивая, он говорил ближайшим мужикам:

— Пускай они первые клюкнут, пускай хватят да опьянеют — шуму меньше будет, воркотни избавимся.

И снова кричал:

— Бабочки, радость наша! Не задерживайте! Глотай её, царскую малопольную! Эхма…

Мужья, признав политику Кашина правильной, ухмыляясь, подталкивали жён к водке, любезно уговаривали их:

— Иди, иди, чего кривишь рожу!

— Айда, Настенька, тяпни чашечку для здоровья, не упирайся, дура.

А Кашин, разливая из бутылки по чашкам, притопывал ногой, звонко распевая:

— На здоровье, Настасья Павловна! Ох, когда ты красоту свою изживёшь? Ну, ну, бабочки, не кобеньтесь!

Бабы притворялись, что пить водку — дело для них новое, и пили её маленькими глоточками, как пьют очень горячий чай, а выпив, морщились, вздрагивали всем телом, плевали. Подошла жена Локтева; он, сидя на земле, дёрнул её за подол юбки и строго сказал:

— Немного глотай, задохнёшься!

— Тебе легче будет, — ответила она.

Пошатываясь, приближался Баландин и ещё издали плачевно кричал:

— Господа общество, требую помощи-защиты!

Денежкин взял из руки Кашина чашку, налитую до краёв, и, бережно неся её на уровне своего рта, пошёл встречу плотнику, остановился пред ним.

— Пей!

— Не хочу! Не желаю от разбойника.

— Пей, я те говорю, — негромко, но грозно повторил Денежкин. Плотник поднял голову, глаза его слезились более обильно, чем всегда.

— За что били? — спросил он, всхлипнув, взял чашку в обе руки и присосался к ней, а когда он выпил, Денежкин швырнул чашку за плетень, в огород Кашина, сказал:

— Ну вот! И — молчи! А то…

Плотник, мотая головой, обошёл его с левой руки и быстро направился к старосте, но Ковалёв, должно быть, ещё раньше выпил, он сидел на бочке и, блаженно улыбаясь, грыз мокрый огурец, поливая бороду рассолом, и покрикивал:

— И вышло всё благополучно, как надо! Баландин, садись рядом…

— Шесть тридцать мне… причитается!

Староста захлюпал губами, засмеялся:

— Никому, ничего! Как уговаривались. Всё — в недоимку! Забыл?

— Вор-ры! — завизжал плотник. — Пьяницы…

Локтев ударил его ногой под колено, плотник пошатнулся, сел рядом с ним и ещё более визгливо прокричал:

— Разбойник!

— Сиди смирно, — посоветовал Локтев и добавил: — А то — водки не дадим.

— А ты работал ему, генералу?

— Не работал!

— А я — работал!

— Ну и твоё счастье.

— Счастье? В чём?

— Да — чёрт тебя знает! Отстань…

— Ай-яй-яй! — пробормотал Баландин, пьянея.

И все пьянели очень быстро. Луна блестела ярче, сероватый сумрак позднего вечера становился серебряным, бородатые лица мужиков, широкие рожицы девок, баб, парней, теряя краски, блестели тускло, точно отлитые из олова. К сараю со всех дворов собирались хозяева, становилось шумнее, веселей.

Девки сгрудились за сараем, под берёзами. Добродетельный Кашин дал парням две бутылки:

— Нате-ко, угоститесь малость и девчонкам по рюмашке дайте, веселее будут, ласковее, — сказал он, а понизив голос, добавил: — Не хватит — ещё дам! Только — вот что: ежели Денежкин драку зачнёт, — бейте его не щадя, дыхалки, дыхалки-то отшибите, буяну!

Девицы уже налаживались петь, и Матрёна Локтева, покачивая грузное тело своё, упрашивала:

— Вы, девицы, спойте какую-нибудь позаунывнее, на утешение души!

А муж её, держа чашку водки в руке, внушал старосте:

— Ты, Яков, не миру служишь, ты — Кашину да Солдатову собачка, а они деревне — чирьи, их калёным гвоздём выжечь надо, как чирьи.

— Глядите, чего он говорит, беспокойный! — кричал Ковалёв пьяным, весёлым голосом и хохотал, хлопая ладонями по коленям своим. — Данило Петров, хо-хо, он тебя калёным гвоздём, о-хо-хо…

Кашин, искоса посматривая на Локтева, ораторствовал:

— Жить надо, как пчела живёт: тут — взял, там — взял, глядишь — и воск и мёд есть…

Но голос его заглушала Рогова, басовито выкрикивая:

— Вот так и пропивают житьё, а после — жалуются, охают!

Девки дружно взвыли высокими голосами:

Немного в стороне сидел Баландин, дружелюбно прислонясь к плечу Денежкина. Денежкин отчётливо и удало играл на балалайке; молодой парень, нахмурясь, плясал, вздымая топотом ног холодную пыль, а тихий мужичок Самохин, прищурив глаза, сладостно улыбаясь, тоже топал левой ногой и детским голосом, негромко, осторожно приговаривал:

— Дел-лай! — свирепо кричал Денежкин плясуну. — Делай, чёрт те в душу!

А Баландин, качая головой, всхлипывая, жаловался:

— Шесть тридцать… пропало, а?

Парень, перестав плясать, взмахнул головой и, глядя в небо, прокричал:

И снова отчаянно затопал ногами.

А Денежкин снова крикнул:

— Дел-лай!

В 1919 году я, в качестве одного из трёх членов «Комиссии помощи профессору Ивану Петровичу Павлову», пришёл в Институт экспериментальной медицины, чтоб узнать о нуждах знаменитого учёного.

— Собак нужно, собак! — горячо и строго заявил он. — Положение такое, что хоть сам бегай по улицам, лови собак!

В его острых глазах как будто мелькнула весёлая улыбка.

— Весьма подозреваю, что некоторые мои сотрудники так и делают: сами ловят собачек.

— Сена нужно хороший воз, — продолжал он. — Нужно бы и овса. Лошадей дайте штуки три. Пусть будут хромые, раненые, это — неважно, только были бы лошади!

Он быстро объяснил, что лошади нужны для того, чтобы получить сыворотку из их крови. В комнате было так же холодно, как на улице. Иван Петрович — в толстом пальто, на ногах — валяные ботики, на голове — шапка.

— У вас, видимо, дров нет?

— Да, да! Дров — нет.

Он пошутил:

— Говорят: теперь не дома отапливаются печами, а печи домами? Но деревянных домов тут близко нет. Дров давайте. Если можно.

— Продукты я получаю из Дома учёных. Удвоить паёк? Нет, нет! Давайте, как всем, не больше.

Требуя помощи его научной работе, — от помощи персонально ему он решительно отказался.

— Продукты надо расходовать бережно. Слышно — какой-то дурак лезет на Петербург? Вот видите: большевики-то озлобили всех…

В те дни такое бережное отношение к «продуктам» наблюдалось крайне редко. Обильны были факты иного рода: на заседания совета Дома учёных аккуратно являлся некий именитый профессор, он приносил в платке сухие комья просяной каши, развёртывал платок и, отправляя маленькие комочки каши в свой учёный рот, тяжко вздыхая, уныло покачивая умной главой, показывал собратьям своим, до чего доведён большевиками деятель науки. Он ничего не говорил и вообще ничем не выражал своей заботы о том, как и где добыть пищу для его товарищей по работе, он только показывал на каше: «Страдаю».

Таких и подобных демонстраций большевистской жестокости господа интеллигенты устраивали много. Нет спора: люди, недоедая, страдали, но едва ли стоило сопровождать страдания творчеством мелких пакостей, назначенных для самолюбования и для уязвления большевиков. Но — сопровождали.

И.П. Павлов, мне кажется, спорил с советской властью по недоразумению, потому что не имел времени серьёзно подумать о значении её работы и потому ещё, что около него были враги советской власти, люди, которые отравляли его ложью, сплетнями, клеветой.