Смотрел на звёзды и спрашивал:
— Хохол говорит — и там, может, кое-какие жители есть, в роде нашем, — как думаешь, верно это? Знак бы им подать, спросить — как живут? Поди-ка — лучше нас, веселее…
В сущности, он был доволен своей жизнью, он сирота, бобыль и ни от кого не зависим в своём тихом, любимом деле рыбака. Но к мужикам относился неприязненно и предупреждал меня:
— Ты не гляди, что они ласковы, это — хитряга народ, фальшивый, ты им не верь! Сейчас они с тобою — так, а завтра — иначе. Каждому только сам он виден, а общественное дело — каторгой считают.
И с ненавистью, странной в человеке такой мягкой души, он говорил о «мироедах»:
— Они — почему богаче других? Потому что — умнее. Так ты, сволочь, помни, если умный: крестьянство должно жить стадом, дружно, тогда оно — сила! А они расщепляют деревню, как полено на лучину, ведь вот что! Сами себе враги. Это — злодейский народ. Вот как Хохол мается с ними…
Красивый, сильный, он очень нравился женщинам, и они одолевали его.
— Конечно, в этом я избалован, — добродушно каялся он. — Для мужьёв — обидно это, я сам бы обижался на ихом месте. Однако баб нельзя не пожалеть, баба — она вроде как вторая твоя душа. Живёт она — без праздников, без ласки; работает, как лошадь, и больше ничего. Мужьям любить некогда, а я — свободный человек. Многих, в первый же год после свадьбы, мужья кулаками кормят. Да, я в этом — грешен, балуюсь с ними. Об одном прошу: вы, бабы, только не сердитесь друг на друга, меня хватит на всех! Не завидуйте одна другой, все вы мне одинаковы, всех жалею…
И, конфузливо усмехаясь в бороду, он рассказал:
— Я даже чуть-чуть с барыней одной не пошалил, — на дачу приехала из города барыня. Красавица, белая, как молоко, а волосья — лён. И глазёнки синеваты, добрые. Я ей рыбу продавал и всё, бывало, гляжу на неё. «Ты — что?» — спрашивает. «Сами знаете», — говорю. «Ну, хорошо, говорит, я к тебе ночью приду, жди!» И — верно! Пришла. Только — комаров она стеснялась, закусали её комары, ну, и не вышло у нас ничего. «Не могу, говорит, кусают очень», а сама чуть не плачет. Через сутки к ней муж прибыл, судья какой-то. Да, вот они какие, барыни-то, — с грустью и упрёком кончил он. — Комары им жить мешают…
Изот очень хвалил Кукушкина:
— Вот, приглядись к мужику, — хорошей души этот! Не любят его, ну — напрасно! Болтун, конечно, так ведь — у всякого скота своя пестрота.
Кукушкин был безземелен, женат на пьяной бабе-батрачке, маленькой, но очень ловкой, сильной и злой. Избу свою он сдал кузнецу, а сам жил в бане, работая у Панкова. Он очень любил новости, а когда их не было — сам выдумывал разные истории, нанизывая их всегда на одну нить.
— Михайло Антонов — слыхал ты? Тиньковский урядник в монахи идёт, от своей должности, — не желаю, бает, мужиков мордовать, — шабаш!
Хохол серьёзно говорил:
— Вот так всё начальство и разбежится от вас.
Вытаскивая из нечёсанных русых волос на голове соломинки, сено, куриный пух, Кукушкин соображает:
— Все — не убегут, а которые совесть имеют — им, конечно, тяжко на своих должностях. Не веришь ты, Антоныч, в совесть, вижу я. А ведь без совести и при большом уме не проживёшь! Вот, послушай случай…
И рассказывает о какой-то «умнейшей» помещице:
— Такая злодейка была, что даже губернатор, не взирая на высокую свою должность, в гости к ней приехал. «Сударыня, говорит, будьте осторожнее на всякий случай, слухи, говорит, о вашей подлости злодейской даже в Петербург достигли!» Она, конечно, наливкой угостила его, а сама говорит: «Поезжайте с богом, не могу я переломить характер мой!» Прошло три года с месяцем, и вдруг она собирает мужиков: «Вот, говорит, вам вся моя земля и прощайте, и простите меня, а я…»
— В монастырь, — подсказывает Хохол.
Кукушкин, внимательно глядя на него, подтверждает:
— Верно, в игуменьи! Значит — и ты слыхал про неё?
— Никогда не слыхал.
— А — откуда же знаешь?
— Я — тебя знаю.
Фантазёр бормочет, покачивая головой:
— До чего ты не верующий людям…
И так — всегда: плохие, злые люди его рассказов устают делать зло и «пропадают без вести», но чаще Кукушкин отправляет их в монастыри, как мусор на «свалку».
У него являются неожиданные и странные мысли, — он вдруг нахмурится и заявляет:
— Напрасно мы татар победили, — татары лучше нас!
А о татарах никто не говорил, говорили в это время об организации артели садовладельцев.
Ромась рассказывает о Сибири, о богатом сибирском крестьянине, но вдруг Кукушкин задумчиво бормочет:
— Если селёдку года два, три не ловить, она может до того разродиться, что море выступит из берегов и будет потоп людям. Замечательно плодущая рыба!
Село считает Кукушкина пустым человеком, а рассказы и странные мысли его раздражают мужиков, вызывая у них ругань и насмешки, но слушают они его всегда с интересом, внимательно, как бы ожидая встретить правду среди его выдумок.
— Пустобрёх, — зовут его солидные люди, и только щёголь Панков говорит серьёзно:
— Степан — человек с загадкой…
Кукушкин очень способный работник, он бондарь, печник, знает пчёл, учит баб разводить птицу, ловко плотничает, и всё ему удаётся, хотя работает он копотливо, неохотно. Любит кошек, у него в бане штук десять сытых зверей и зверят, он кормит их воронами, галками и, приучив кошек есть птицу, усилил этим отрицательное отношение к себе: его кошки душат цыплят, кур, а бабы охотятся за зверьём Степана, нещадно избивают их. У бани Кукушкина часто слышен яростный визг огорчённых хозяек, но это не смущает его.
— Дуры, кошка — охотничий зверь, она ловчее собаки. Вот я их приучу к охоте на птицу, разведём сотни кошек — продавать будем, доход вам, дурёхи!
Он знал грамоту, но — забыл, а вспомнить — не хочет. Умный по природе своей, он быстрее всех схватывает существенное в рассказах Хохла.
— Так, так, — говорит он, жмурясь, как ребёнок, глотающий горькое лекарство, — значит — Иван-то Грозный мелкому народу не вреден был…
Он, Изот и Панков приходят к нам вечерами и нередко сидят до полуночи, слушая рассказы Хохла о строении мира, о жизни иностранных государств, о революционных судорогах народов. Панкову нравится французская революция.
— Вот это — настоящий поворот жизни, — одобряет он.
Он два года тому назад отделился от отца, богатого мужика с огромным зобом и страшно вытаращенными глазами, взял — «по любви» — замуж сироту, племянницу Изота, держит её строго, но одевает в городское платье. Отец проклял его за строптивость и, проходя мимо новенькой избы сына, ожесточённо плюёт на неё. Панков сдал Ромасю в аренду избу и пристроил к ней лавку против желания богатеев села, и они ненавидят его за это, он же относится к ним внешне равнодушно, говорит о них пренебрежительно, а с ними — грубо и насмешливо. Деревенская жизнь тяготит его:
— Знай я ремесло — жил бы в городе…
Складный, всегда чисто одетый, он держится солидно и очень самолюбив; ум его осторожен, недоверчив.
— Ты от сердца али по расчету за такое дело взялся? — спрашивает он Ромася.
— А — как думаешь?
— Нет — ты скажи.
— По-твоему — как лучше?
— Не знаю! А — по-твоему?
Хохол упрям и в конце концов заставляет мужика высказаться.
— Лучше — от ума, конечно! Ум без пользы не живёт, а где польза — там дело прочное. Сердце — плохой советчик нам. По сердцу, я бы такого наделал — беда! Попа обязательно поджёг бы, — не суйся куда не надо!
Поп, злой старичок, с мордочкой крота, очень насолил Панкову, вмешавшись в его ссору с отцом.
Сначала Панков относился ко мне неприязненно и почти враждебно, даже хозяйски покрикивал на меня, но скоро это исчезло у него, хотя, я чувствовал, осталось скрытое недоверие ко мне, да и мне Панков был неприятен.
Очень памятны мне вечера в маленькой, чистой комнатке с бревенчатыми стенами. Окна плотно закрыты ставнями, на столе, в углу, горит лампа, перед нею крутолобый, гладко остриженный человек с большой бородою, он говорит: