С устатку у него ломило кости и тело обняла разымчивая лень. Надо бы посмотреть, что делает сын, но старик вытянул ноги, опёрся спиною о стену и, полузакрыв глаза, глубоко вдыхал тёплый воздух, густо насыщенный запахами смол, трав и навоза.

— Сто-ой! — покрикивал Левон, управляясь с лошадью. В тишине чётко стучал молоток по шляпкам гвоздей, на реке гулко ботали вальки [23], где-то на плотине звенела светлым звоном струя воды. За селом, над лесами, полнеба обнял багровый пожар заката, земля дышала пахучей жарой; река и село покраснели в лучах солнца, а кудрявые гривы лесов поднимались к небу, как тёмные тучи благоуханного дыма.

— поёт Дарья высоким голосом.

— Левон! — слышен негромкий молодой голос.

— Ай?

— Али отец приехал?

— Ну да!

— Что ж ты не сказал, лысый?

— А сам-от не слышишь?

— заунывно тянет Дарья.

«Хорошо дома!» — думал Назаров в тишине и мире вечера, окидывая широким взглядом землю, на десятки вёрст вокруг знакомую ему. Она вставала в памяти его круглая, как блюдо, полно и богато отягощённая лесами, деревнями, сёлами, омытая десятками речек и ручьёв, — приятная, ласковая земля. В самом пупе её стоит его, Фаддея Назарова, мельница, старая, но лучшая в округе, мирно, в почёте проходит налаженная им крепкая, хозяйственная жизнь. И есть кому передать накопленное добро — умные руки примут его…

«А Дашка напрасно воет!» — подумал старик, кашлянув.

Мысль о работнице тотчас же вызвала другую: «Шибко начал я стареть! Пять-то десятков с семью годами — велико ли время?»

Вышел за ворота сын, кудрявый, со стружками в волосах, с засученными по локоть рукавами, без пояса, коренастый, широкогрудый.

— А я тебя ищу — где, мол, батя?

— Разморило меня.

— Ладно съездил?

— Ничего. Лошадь вон приступает…

Оглянув мокрую, выпачканную тиной и смолой одежду сына, потное скуластое лицо его, он повторил:

— Ничего, хорошо!

Тёмные, немного прищуренные глаза Николая улыбались, — старик не любил эту улыбку. На верхней губе и подбородке парня проросли кустики тёмных волос — это имело такой вид, будто Николай ел медовый пряник и забыл вытереть рот.

— Починил ковши?

— Завтра доделаю.

— Долго возишься!

— А — куда спешить? Молоть — нечего.

От сына шёл горячий запах пота — старик оглядел крепкую шею, круглые плечи и ласково расправил сердитые морщины под глазами.

— Привёз тебе подарок — понравилась одна вещь! Ты ленишься, а я тебя вот одариваю…

Николай любопытно заглянул в лицо отцу и, следя за рукой, опущенной в карман шаровар, начал вытирать свои ладони подолом рубахи, встряхивая курчавой головой.

— Идите чай-от пить! — донёсся громкий голос Дарьи.

Отец осторожно подал сыну маленький свёрток и смотрел, как Николай молча и внимательно развязывает узлы платка, бумаги.

— Часы-и! — сказал он, вытягивая вперёд руку.

— Я те к пасхе хотел, да не вышло. Тебе — щеголять полагается. Одиннадцать с полтиной дадено за них!

— Тяжёлые, словно кистень!

Пошли тихонько во двор. Николай нёс часы на ладони, взвешивая их, они сверкали холодным блеском. Крякнув, старик хмуро напомнил ему:

— Может, спасибо скажешь?

— Спасибо, тятя! — быстро проговорил сын.

— То-то!

— Стало быть — хоть завтра надену?

— Как хошь.

Гнали стадо. Разноголосое мычание коров, сглаженное далью, красиво и мягко сливалось с высокими голосами женщин и детей. Звучали бубенчики, растерянно блеяли овцы, на реке плескала вода, кто-то, купаясь, ржал жеребцом.

В огороде, около бани, под старой высокой сосной, на столе, врытом в землю, буянил большой самовар, из-под крышки, свистя, вырывались кудрявые струйки пара, из трубы лениво поднимался зеленоватый едкий дым.

— Ну и дура! — садясь за стол, сказал старик. — Комаров нет, а она насовала в трубу травы! Эка дуреха!

— Работница хорошая, — молвил сын, умело наливая чай. — Одиннадцать, говоришь, дал за часы-то?

— С полтиной. А что?

— Так!

Он вздохнул и, глядя в сторону, пояснил:

— Яким Макаров, урядник, продаёт часы; приторговывал я, так он, в последнем слове, девять просил. За семь отдал бы…

— Старые?

— Года не носил.

Старик тревожно крякнул, отодвинув пустой стакан.

— Всё, чай, хуже этих, моих-то? — спросил он хмуро и ворчливо.

— Я те принесу, покажу. Увидишь — не хуже. По нужде продаёт, — предложил сын.

Оба с минуту молчали, неторопливо и громко схлёбывая с блюдечек чай; над ними широко раскинула тёмно-зелёные лапы двойная крона сосны, — её рыжий ствол на высоте аршин четырёх от земли раздвоился, образуя густой шатёр.

— Стало быть, — заговорил старик, — зря прокинул рубля четыре.

И, сурово глядя в лицо сына, продолжал:

— А всё ты! Никогда ты отцу ничего не скажешь, живёшь потайно! Чем бы плановать свои планы про себя да тихомолком, тебе бы с отцом-то посоветоваться! А так — вот и выходит убыток! Скажи ты мне про эти часы вовремя…

Николай усмехнулся.

— Почто ж говорить? Ты бы подумал — напрашиваюсь я…

— Подумал, подумал, — бормотал отец.

Приподняв брови, он беспокойно стучал донцем ложки о край стола и смотрел на Николая круглыми глазами филина; они уже выцвели, и зрачки их были покрыты частою сетью тонких красных жилок. Лоб у старика — высокий, со взлизами лысины, восходившей от висков, обнажая большие, заросшие шерстью, звериные уши. С темени на лоб падали клочья сивых волос, под ними прятались глубокие морщины, то опускаясь на лохматые брови, то одним взмахом уходя под волоса. Хрящеватый нос, в густой заросли усов и бороды, казался маленьким.

— Почём ты знаешь, что бы я подумал? У отца и попросить можно, не велик стыд! А ты вот никогда ничего не попросишь. Гордость эта ваша, теперешняя…

— Мне ничего не надо, — отозвался Николай спокойно.

— Как — не надо? — сердито крикнул отец.

Сын поднял узкие глаза и спросил:

— Зачем же сердиться?

Старик поглядел на кружевные гряды, седоватую зелень вётел, радужные окна бани.

— Не сержусь я, — вздохнув, сказал он. — А — только беспокойно! Вот зимою двадцать два тебе; уготовал я для тебя жизнь хорошую, достаток, и почёт, и всё, — а ты холодный ко всему. Подарил тебе вещь — хвать — в цене ошибся…

На дворе перекликались бабы:

— Дашка-а! Где ж верёвки-то, растяпа?

— Да в огороде жа! — глухо, точно из-под земли откликалась Дарья.

Со стороны села медленно текли возгласы людей, заглушенный лай собак; день засыпал, веяло усталостью и ленивою жаждою тишины.

На скуластом лице Николая лежала тень скуки, он крутил пальцами тёмный пушок на подбородке, а другой рукой, как бы отсчитывая минуты, часто хлопал себя по колену.

— Ни с девками ты, ни куда! — задумчиво продолжал старик. — Оно хорошо, конечно. И вина не пьёшь, и грамотен, книжки эти у тебя — я ничего не говорю! Однако — непонятно, — парень такой здоровый…

Он пристально посмотрел в лицо сына, спросив потише:

— Ты Дашку не трогаешь?

— Она, чай, не пара мне…

Старик усмехнулся.

— Не про женитьбу говорю я, знаю, что не пара…

— А ребёнок если? — спросил сын, искоса взглянув на отца.

— Эко! Мало девки родят…

— Ну, зачем их трогать…

— Коли бабы есть. Дело — твоё! Только, гляди, бабы — подлые. Ехал я — думал про тебя: пора тебе жениться. Чего ждать?

— Не опоздаю.

— Всё пошло иначе: раньше, бывало, оглядят отец-мать девку, на — живи! А теперь вот… И дружбы твоей с разными людями не понимаю я.

— Говорил ты про это! — сказал сын, смахивая ладонью со стола пролитый чай.