Павел взглянул на него и хрипло засмеялся.
— А я кто? Не человек?..
— Да ты должен быть справедливым или нет?
— А поди ты ко всем чертям с этой самой справедливостью! — бешено закричал Грачёв, вскакивая со стула. — Будь ты справедлив: сытому это не мешает… Слыхал? Ну, и прощай…
Он быстро пошёл вон из магазина и в двери зачем-то снял с головы картуз. Илья выскочил из-за прилавка вслед за ним, но Грачёв уже шёл по улице, держа картуз в руке и возбуждённо размахивая им.
— Павел! — крикнул Лунёв. — Постой…
Он не остановился, даже не оглянулся и, повернув в проулок, исчез. Илья медленно прошёл за прилавок, чувствуя, что от слов товарища его лицо так горит, как будто он в жарко растопленную печь посмотрел.
— Ка-акой злой! — раздался голос Гаврика.
Илья усмехнулся.
— Кого это он резать собрался? — спросил Гаврик, подходя к прилавку. Руки у него были заложены за спину, голова поднята вверх и шероховатое лицо покраснело.
— Жену свою, — сказал Илья, глядя на мальчика. Гаврик помолчал, потом как-то принатужился и тихо, вдумчиво сообщил хозяину:
— А у нас соседка на рождестве мужа мышьяком отравила… Портного…
— Бывает… — медленно проговорил Лунёв, думая о Павле.
— А этот — он вправду зарежет?
— Отстань, Гаврик!..
Мальчик повернулся, пошёл к двери и по дороге пробормотал:
— А женятся, черти!
Уже вечерний сумрак влился в улицу, и в окнах дома напротив лавочки Лунёва зажгли огонь.
— Запирать пора!.. — тихо сказал Гаврик.
Илья смотрел на освещённые окна. Снизу их закрывали цветы, сверху белые шторы. Сквозь листву цветов было видно золотую раму на стене. Когда окна были открыты, из них на улицу вылетали звуки гитары, пение и громкий смех. В этом доме почти каждый вечер пели, играли и смеялись. Лунёв знал, что там живёт член окружного суда Громов, человек полный, румяный, с большими чёрными усами. Жена у него была тоже полная, белокурая, голубоглазая; она ходила по улице важно, как сказочная королева, а разговаривая — всегда улыбалась. Ещё у Громова была сестра-невеста, высокая, черноволосая и смуглая девица; около неё увивалось множество молодых чиновников; все они смеялись, пели чуть не каждый вечер.
— Право, запирать пора, — настойчиво проговорил Гаврик.
— Запирай…
Мальчик затворил дверь, и в магазине стало темно. Потом загремело железо замка.
«Как в тюрьме», — подумал Илья.
Обидные слова товарища о сытости воткнулись ему в сердце занозой. Сидя за самоваром, он думал о Павле с неприязнью, и ему не верилось, что Грачёв может зарезать Веру.
«Напрасно я за неё заступился всё-таки… Пёс с ними!.. Сами не умеют жить, другим мешают…» — с ожесточением подумал он.
Гаврик громко схлёбывал чай с блюдечка и двигал под столом ногами.
— Зарезал или нет ещё? — вдруг спросил он хозяина.
Лунёв сумрачно посмотрел на него и сказал:
— А ты — пей, да спать иди…
Самовар шипел и гудел так, точно готовился спрыгнуть со стола.
Вдруг пред окном встала тёмная фигура, и робкий, дрожащий голос спросил:
— Здесь живёт Илья Яковлевич?..
— Здесь, — крикнул Гаврик и, вскочив со стула, бросился к двери на двор так быстро, что Илья, не успел ничего сказать ему.
В двери явилась тонкая фигурка женщины в платочке на голове. Одной рукой она упёрлась в косяк, а другой теребила концы платка на шее. Стояла она боком, как бы готовясь тотчас же уйти.
— Входите, — недовольно сказал Лунёв, глядя на неё и не узнавая.
Вздрогнув от его голоса, она подняла голову, и бледное, маленькое лицо её улыбнулось…
— Маша! — крикнул Илья, вскочив со стула.
Она тихонько засмеялась и шагнула к нему.
— Не узнал… не узнали даже… — проговорила она, останавливаясь среди комнаты.
— Господи боже! Да разве узнаешь! Какая ты…
С преувеличенной вежливостью Илья взял её за руку, вёл к столу, наклоняясь и заглядывая ей в лицо и не решаясь сказать, какая она стала. А она была невероятно худая и шагала так, точно ноги у неё подламывались.
— Ах ты… какая! — бормотал он, бережно усаживая её на стул и всё заглядывая в лицо ей.
— Вот как меня… — сказала она, взглянув в глаза Ильи.
Теперь, когда она села против лампы, он хорошо видел её. Она оперлась на спинку стула, свесив тонкие руки, и, склонив голову набок, учащённо дышала своей плоской грудью. Была она какая-то бесплотная, казалась составленной из одних костей. Ситец её платья обрисовывал угловатые плечи, локти, колени, лицо у неё было страшно от худобы. Синеватая кожа туго натянулась на висках, скулах и подбородке, рот был болезненно полуоткрыт, тонкие губы не скрывали зубов, и на её маленьком, удлинённом лице застыло выражение тупой боли. А глаза смотрели тускло и мёртво.
— Хворала ты? — тихо спросил Илья.
— Не-ет, — ответила она. — Я совсем здоровая… это он меня отделал…
Её протяжные, негромкие слова звучали, как стоны, оскаленные зубы придавали лицу что-то рыбье…
Гаврик, стоя около Маши, смотрел на неё, сжав губы, с боязнью в глазах.
— Иди, спи! — сказал ему Лунёв.
Мальчик ушёл в магазин, повозился там с минуту, и потом из-за косяка двери высунулась его голова.
Маша сидела неподвижно, только глаза её, тяжело вращаясь в орбитах, передвигались с предмета на предмет. Лунёв наливал ей чай, смотрел на неё и не мог ни о чём спросить подругу.
— Очень он мучает меня… — заговорила она. Губы у ней вздрогнули и глаза закрылись на секунду. А когда она открыла их, — из-под ресниц выкатились большие, тяжёлые слёзы.
— Не плачь… — сказал Илья, отвернувшись от неё. — Ты лучше… пей чай… и рассказывай мне всё… легче будет…
— Боюсь — придёт он… — покачав головой, сказала Маша.
— Ты ушла от него?..
— Да-а… Я уж четвёртый раз… Когда не могу больше терпеть… убегаю… Прошлый раз я в колодец было хотела… а он поймал… и так бил, так мучил…
Глаза у неё стали огромные от ужаса, нижняя челюсть задрожала.
— Ноги он мне всё ломает…
— Эх! — воскликнул Илья. — Да — что же ты? В полицию заяви… истязует! За это в острог сажают…
— Н-ну-у, он сам и судья, — безнадёжно сказала Маша.
— Хренов? Какой он судья, — что ты?
— Уж я знаю! Он в суде недавно сидел две недели кряду… всё судил… Приходил оттуда злой, голодный… Взял да щипцами самоварными грудь мне ущемил и вертит и крутит… гляди-ка!
Она дрожащими пальцами расстегнула платье и показала Илье маленькие дряблые груди, покрытые тёмными пятнами, точно изжёванные.
— Застегнись, — угрюмо сказал Илья. Ему было неприятно видеть это избитое, жалкое тело и не верилось, что пред ним сидит подруга детских дней, славная девочка Маша. А она, обнажив плечо, говорила ровным голосом:
— А плечи-то как исколотил! И всю как есть… живот исщипал весь, волосы подмышками выщипал…
— Да за что? — спросил Лунёв.
— Говорит — ты меня не любишь? И щиплет…
— Может, ты… не девушка уж была, как за него вышла?
— Ну-у, как же это? С тобой да с Яшей жила я… никто меня не трогал никогда… Да и теперь я… к тому неспособна… больно мне и противно… тошнит всегда…
— Молчи, Маша, — тихонько попросил её Илья. Она замолчала и снова окаменела, сидя на стуле с обнажённой грудью.
Илья взглянул из-за самовара на её худое, избитое тело и повторил:
— Застегнись…
— Мне тебя не стыдно, — беззвучно ответила она, застёгивая кофту дрожащими пальцами.
Стало тихо. Потом из магазина донеслись громкие всхлипыванья. Илья встал, подошёл к двери и притворил её, сказав угрюмо:
— Перестань, Гаврюшка…
— Это — мальчик? — спросила Маша. — Он — что?
— Плачет…
— Боится?
— Н-нет… жалеет, должно быть.
— Кого?
— Тебя…
— Ишь какой, — равнодушно сказала Маша, её безжизненное лицо осталось неподвижным. Потом она стала пить чай, а руки у неё тряслись, блюдечко стучало о зубы её. Илья смотрел на неё из-за самовара и не знал — жалко ему Машу или не жалко?
— Что ты будешь делать? — спросил он после долгого молчания.