— Слушай, голубчик, — попроси дядю, чтоб он меня с собой взял! Попроси! В ножки поклонюсь, право, поклонюсь!
— Куда? — устало спросил Лунев, занятый своими мыслями и плохо понимая её слова.
— С собой, родненький! Попроси!
Она сложила руки ладошками вместе и стояла пред ним, как перед образом, а на глазах у неё появились слёзы.
— Как бы хорошо-то, — вздыхая, говорила девочка. — Весной бы и пошли мы. Все дни я про это думаю, даже во сне снится, будто иду, иду… Голубчик! Он тебя послушает — скажи, чтобы взял! Я его хлеба не буду есть… я милостину просить буду! Мне дадут — я маленькая… Илюша? Хочешь — руку поцелую?
И вдруг она, схватив его руку, наклонилась над нею. Илья оттолкнул девочку, вскочил со стула.
— Дура, — крикнул он, — разве это можно?.. Я — человека задушил…
Но испугался своих слов и тотчас же добавил:
— Может быть… я, может, такое сделал… а ты целовать хочешь?
— Ничего-о! — говорила Маша, подойдя вплоть к нему. — И поцеловала бы — велика важность! Петруха хуже тебя, а я у него за каждый кусок целую… Мне и противно, а он мне велит — целуй! Да ещё щупает меня и щиплет, срамник!
Оттого ли, что Илья сказал страшные слова, или оттого, что он не договорил их, но ему стало легко и весело. Улыбаясь, он тихо и с лаской в голосе сказал девочке:
— Ладно, я это устрою! Ей-богу, устрою! Пойдёшь ты на богомолье… Денег дам на дорогу…
— Голубчик! — крикнула Маша и, подпрыгнув, обняла его за шею.
— Погоди! — серьёзно сказал Лунёв. — Сказано — пойдёшь! За меня помолись, Машутка…
— За тебя-то? Господи!..
В двери появился Яков и удивлённо спросил Машу:
— Ты чего визжишь? Даже на дворе слышно…
— Яша! — радостно крикнула девочка и, захлёбываясь словами, стала рассказывать Якову: — Иду я, ухожу, прощай! Вот — он обещал упросить горбатого…
— Та-ак! — сказал Яков и тихонько свистнул. — Про-о-пала моя голова! Заживу теперь я совсем один, как месяц на небе…
— Няньку найми! — усмехнувшись, посоветовал Илья.
— Водку пить буду, — качнув головой, сказал Яков. Маша взглянула на него и, опустив голову, отошла к двери. Оттуда раздался её укоризненный, печальный голос:
— Экий ты, Яков, какой… слабый!
— А вы — крепкие! Бросаете человека… Черти!
Он угрюмо сел к столу против Ильи и сказал:
— Разве и мне уйти тихонько с Терентием?
— Иди… Я бы ушёл…
— Ты бы! А на меня отец полицию науськает…
Все замолчали. Потом Яков с напускной весёлостью заговорил:
— А хорошо, братцы, пьяному быть! Ничего не понимаешь… ни о чём не думаешь…
Маша поставила на стол самовар и сказала, качая головой:
— Эх ты. бесстыдник!
— Ну, ты молчи! — сердито крикнул Яков. — У тебя отца-то всё равно что нет… разве он тебе мешает жить?
— Хорошо мне жить! — возразила Маша. — Бежала бы, да и не оглянулась.
— Всем плохо! — негромко сказал Илья и снова задумался.
Снова заговорил Яков, мечтательно глядя в окно:
— А славно бы уйти куда-нибудь ото всего! Сесть где-нибудь у лесочка, над рекой, и подумать обо всём…
— Это дурацкая манера от жизни уходить! — с досадой сказал Илья.
Яков пристально взглянул в лицо ему и с некоторым страхом сказал:
— Знаешь — нашёл-таки я одну книгу…
— Какую?
— Старинная… Переплетена в кожу, видом — как псалтирь, — должно быть, еретицкая. У татарина за семь гривен купил…
— Как заглавие? — равнодушно спросил Илья. Ему совсем не хотелось говорить, но он чувствовал, что молчать опасно, и принуждал себя.
— Заглавие у неё оторвано, — понизив голос, рассказывал Яков, — но говорится в ней о начале вещей. Трудно читать… Написано там, что о начале вещей Фалес милесийский первый спрашивал: «Той бо воду нарече, от нея же вся произведена суть и производится, бога же Фалес нарече мыслию, яже из воды вся производит». И был ещё Диагор безбожный, он — «ни единого бога быти разумеша», — стало быть, не верил в бога-то! И Эпикур ещё… тот «бога во правду глаголаша быти, но ничто же никому подающа, ничто же добро деюща, ни о чем же попечения имуща…» Значит — бог-то хоть и есть, но до людей ему нет дела, так я понимаю! Как хошь, стало быть, так и живи. Нет попечения о тебе…
Илья приподнялся со стула и, сурово нахмурив брови, сказал, прерывая медленную речь товарища:
— Взять бы эту книгу да по башке тебя ей!
— За что? — удивлённо и с обидой воскликнул Яков.
— А за то, чтобы ты в неё не заглядывал! Дурак! А книгу писал — другой дурак!
Лунёв обошёл стол, наклонился к сидящему товарищу и со злобной страстностью заговорил, как молотком стукая по большой голове Якова:
— Бог — есть! Он всё видит! Всё знает! Кроме его — никого! Жизнь дана для испытанья… грех — для пробы тебе. Удержишься или нет? Не удержался постигнет наказание, — жди! Не от людей жди — от него, — понял? Жди!
— Стой! — крикнул Яков. — Да разве я это говорю?
— Всё равно! Какой ты мне судья, а? — кричал Лунёв, бледный от возбуждения и злости, вдруг охватившей его. — Волос с головы твоей не упадёт без воли его! Слыхал? Ежели я во грех впал — его на то воля! Дурак!
— Да ты с ума сошёл, что ли? — прижавшись к стене, с испугом закричал Яков. — В какой ты грех впал?
Лунёв сквозь шум в ушах услышал этот вопрос, и на него точно холодом пахнуло. Он подозрительно оглядел Якова и Машу, тоже испуганную его возбуждением и криками.
— Для примера говорю, — глухо сказал он.
— Нездоровый ты какой-то, — робко сказала Маша.
— И глаза мутные, — добавил Яков, всматриваясь в его лицо.
Илья невольно провёл рукой по глазам и тихо ответил:
— Это ничего… пройдёт!..
Но ему было тяжело, неловко с людьми, и, отказавшись от чая, он ушёл к себе.
Когда он лёг на постель, — явился Терентий. С той поры, как горбун решил идти замаливать свой грех, глаза его сияли светло и блаженно, точно он уже предвкушал радость освобождения от греха. Тихо, с улыбкой на губах, он подошёл к постели племянника и, пощипывая бородёнку, заговорил ласковым голосом:
— Вижу — пришёл ты, дай, думаю, пойду, побалакаю с ним. Недолго уж нам вместе-то жить.
— Идёшь? — сухо спросил Илья.
— Как только потеплее станет. К страстной неделе хочется мне попасть в Киев-от…
— Вот что, — возьми-ка с собой Машутку…
— Ку-уда! — воскликнул горбун, отмахнувшись рукой.
— А ты слушай, — твёрдо сказал Илья. — Делать ей тут нечего… а она в таком возрасте… Яков, Петруха… и всё такое… понял? Дом этот для всех вроде западни, — проклятый дом! Пусть она уйдёт… может, и не воротится.
— Да куда же мне её? — жалобно заговорил Терентий.
— Возьми, возьми! — настойчиво твердил Илья. — И сотню свою возьми на неё… Мне не надо твоего… А она за тебя помолится… Её молитва много значит…
Горбун задумался и повторил:
— Много значит… н-да-а! Это ты… тово… правильно говоришь… Денег я не могу взять от тебя… это оставим, как решили… А насчёт Машки — подумать надо…
Тут глаза Терентия вдруг радостно блеснули, и, наклонясь к Илье, он шёпотом, с увлечением заговорил:
— Н-ну, брат, ка-акого я человека видел вчера! Знаменитого человека Петра Васильича… про начётчика Сизова — слыхал ты? Неизречённой мудрости человек! И не иначе, как сам господь наслал его на меня, — для облегчения души моей от лукавого сомнения в милости господней ко мне, грешному…
Илья лежал молча. Ему хотелось, чтоб дядя ушёл. Полузакрытыми глазами он смотрел в окно и видел пред собой высокую, тёмную стену.
— Говорили мы с ним о грехах, о спасении души, — воодушевлённо шептал Терентий. — Говорит он: «Как долоту камень нужен, чтоб тупость обточить, так и человеку грех надобен, чтоб растравить душу свою и бросить ее во прах под нози господа всемилостивого…»
Илья взглянул на дядю и со злою улыбкой спросил:
— А что он, начётчик этот, на дьявола не похож?
— Ра-азве можно так говорить? — откачнувшись, воскликнул Терентий. Он — благочестивый человек… О нём слава и теперь шире идёт, чем о дедушке твоём… а-ах, брат!