Я давным-давно забыл бы то, что собираюсь вам рассказать, если бы в моем детстве отец не рассказывал так часто этой истории своим изумленным слушателям.

При виде одной из фотографий я вскрикнул и впился в нее взглядом — сперва с интересом, а потом с разочарованием. Она вдруг показалась мне ужасно знакомой, — ну, словно я на фотографии увидел бы вдруг отцовскую ригу! Потом она мне показалась совсем незнакомою. Но когда я стал опять разглядывать ее, неотвязное чувство знакомости вновь появилось в моем сознании.

— Это башня Давида, — говорил миссионер моей матери.

— Нет! — воскликнул я тоном глубокого убеждения.

— Ты хочешь сказать, что она не так называется? — спросил миссионер, Я кивнул головой.

— Как же она называется, мальчик?

— Она называется… — начал я и затем смущенно добавил: — Я забыл!

— У нее теперь другой вид, — продолжал я после недолгого молчания. — Прежде дома строились иначе.

Тогда миссионер протянул мне и матери другую фотографию, которую разыскал в пачке.

— Здесь я был шесть месяцев назад, миссис Стэндинг, — и он ткнул пальцем. — Вот это Яффские ворота, куда я входил. Они ведут прямо к башне Давида, — на картинке, куда показывает мой палец. Почти все авторитеты согласны в этом пункте. Эль-Куллах, как ее называли…

Но тут я опять вмешался, указал на кучи мусора и осыпавшегося камня в левом углу фотографии.

— Вот где-то здесь, — говорил я. — Евреи называли ее тем самым именем, которое вы произнесли. Но мы называли ее иначе; мы называли ее… я забыл как.

— Вы только послушайте малыша! — засмеялся отец. — Можно подумать, что он был там.

Я кивнул головой, ибо в ту минуту з н а л, что бывал там, хотя теперь все мне представляется совершенно иначе. Отец захохотал еще громче, миссионер же решил, что я потешаюсь над ним. Он подал мне другую фотографию. Это был угрюмый, пустынный ландшафт без деревьев и всякой растительности — какой-то мелкий овраг с пологими стенами из щебня. Приблизительно в середине его виднелась куча жалких лачуг с плоскими крышами.

— Ну-ка, мальчик, что это такое? — иронически спросил миссионер.

И вдруг я вспомнил название.

— Самария! — в ту же секунду проговорил я.

Отец мой в восхищении захлопал в ладоши, мать была озадачена моим поведением; миссионеру же, по-видимому, было досадно.

— Мальчик прав! — объявил он. — Это деревушка в Самарии. Я был в ней, почему и купил фотографию. Без сомнения, мальчик уже видел такие фотографии раньше!

Но отец и мать единодушно отрицали это.

— Но на картинке совсем не так! — говорил я, мысленно восстанавливая в памяти ландшафт. Общий характер ландшафта и линия отдаленных холмов остались без изменения. Перемены же, которые я нашел, я называл вслух и указывал пальцем.

— Дом стоял вот тут, правее, а здесь было больше деревьев, много травы, много коз. Я как сейчас вижу их перед собой, и двух мальчиков, которые пасут их. А здесь, направо, кучка людей идет за одним человеком. А здесь… — я указал на то место, где находилась моя деревня, — здесь толпа бродяг. На них нет ничего, кроме рубища. Они больные. Их лица, и руки, и ноги — все в болячках.

— Он слышал эту историю в церкви или еще гденибудь — помните, исцеление прокаженных в Евангелии от Луки? — проговорил миссионер с довольной улыбкой. — Сколько же там было больных бродяг, мальчик?

Уже в пять лет я умел считать до ста. Теперь я напряженно пересчитал людей и объявил:

— Десять. Все они машут руками и кричат другим людям.

— Но почему же они не приближаются к ним? — был вопрос.

Я покачал головой:

— Они стоят на местах и воют, как будто случилась беда.

— Продолжай, — ободрял меня миссионер. — Что ты еще видишь? Что делает другой человек, который, как говоришь ты, шел впереди другой толпы?

— Они все остановились, и он что-то говорит больным; и даже мальчишки с козами остановились посмотреть; все на них внимательно смотрят.

— А еще что?

— Это все. Больные люди направляются к домам. Они уже не воют, и у них не больной вид. А я все сижу на своей лошади и смотрю…

Тут трое моих слушателей залились смехом.

— И я взрослый человек! — сердито воскликнул я. И подо мною большое седло.

— Десятерых прокаженных исцелил Христос перед тем, как прошел Иерихон на пути в Иерусалим, — пояснил миссионер моим родителям. — Мальчик видел снимки знаменитых картин в волшебном фонаре…

Но ни отец, ни мать не могли припомнить, чтобы я когда-нибудь видел волшебный фонарь.

— Попробуйте показать ему другую картинку, — предложил отец.

— Тут все не так, — говорил я, рассматривая другую фотографию, протянутую мне миссионером. — Ничего не осталось, кроме горы и других гор. Здесь должна быть проселочная дорога. А здесь должны быть сады, и деревья, и дома за большими каменными стенами. А здесь, по ту сторону, в каменных пещерах они хоронили покойников. Видите это место? Здесь они бросали в людей камни, пока не забивали их до смерти. Я сам этого не видел, но мне рассказывали.

— А гора? — спросил миссионер, указывая на середину фотографии. — Не можешь ли ты нам сказать название этой горы?

Я покачал головой:

— У нее не было названия. Здесь убивали людей. Я видел ее не раз.

— На этот раз то, что он говорит, подтверждается крупными авторитетами, — объявил миссионер с видом полного удовлетворения. — Это гора Голгофа, Гора Черепов, называемая так потому, что она похожа на череп. Заметьте сходство! Здесь они распяли… — Он умолк и обратился ко мне. — Кого они здесь распяли, молодой ученый? Расскажи нам, что ты видишь еще?

О, я видел, — по словам отца, я так таращил глаза, — но упрямо качал головой и говорил:

— Я не стану вам рассказывать — вы смеетесь надо мной. Я видел, как здесь убивали многих, очень многих людей. Их прибивали гвоздями, и на это уходило очень много времени. Я видел… но я вам не расскажу. Я никогда не лгу. Спросите папу и маму — лгу ли я! Они побили бы меня, если бы я лгал. Спросите их!

Больше миссионер не мог вытянуть из меня ни одного слова, хотя и соблазнял меня такими фотографиями, что у меня голова закружилась от нахлынувших воспоминаний и язык так и чесался заговорить, но я упрямо противился и выдержал характер.

— Из него выйдет большой знаток Библии, — говорил миссионер отцу и матери, после того как я поцеловал их на сон грядущий и улегся спать. — Или же, с таким воображением, он сделается превосходным беллетристом!

Этому пророчеству не суждено было исполниться. Я сижу теперь в Коридоре Убийц и пишу эти строки в мои последние дни — вернее, в последние дни Дэрреля Стэндинга, которого скоро выведут и швырнут в темноту на конце веревки; я пишу и улыбаюсь про себя. Я не сделался ни знатоком Библии, ни романистом. Напротив, до того как меня заперли в эту камеру молчания на целую половину десятилетия, я был как раз всем чем угодно, но только не тем, что предсказал миссионер, — экспертом по сельскому хозяйству, профессором агрономии, специалистом по науке уничтожения излишних движений, мастером практического земледелия, лабораторным ученым в области знания, где точность и учет самых микроскопических фактов составляют непременное требование.

И вот я сижу в жаркое предвечерье в Коридоре Убийц, отрываясь время от времени от писания своих мемуаров, чтобы прислушиваться к ласковому жужжанию мух в дремотном воздухе и ловить отдельные фразы тихой беседы, которую ведут между собой негр Джозеф Джексон, убийца, по правую мою руку, и итальянец Бамбеччио, убийца, по левую руку. Из одной решетчатой двери в другую решетчатую дверь, мимо моей решетчатой двери, перебрасываются они рассуждениями об антисептических и других превосходных достоинствах жевательного табаку, как средства врачевания телесных ран.

А я держу в своей поднятой руке вечное перо с резервуаром и вспоминаю. что в давно минувшие, стародавние времена другие мои руки держали кисточку для туши, гусиное перо и стилос; мысленно я задаю себе вопрос: а что этот миссионер, в бытность маленьким мальчиком, тоже носился по облакам света и сиял блеском межзвездных скитаний?