<1906–1908>
Рыбалка*
Вода за холодные серые дни в октябре
На отмелях спала — прозрачная стала и чистая.
В песке обнаженном оттиснулась лапка лучистая:
Рыбалка сидела на утренней ранней заре.
В болоте лесном, под высоким коричневым шпажником,
Где цепкая тина с листвою купав сплетена,
Все лето жила, тосковала о дружке она,
О дружке, убитой заезжим охотником-бражником.
Зарею она улетела на дальний Дунай —
И горе забудет. Но жизнь дорожит и рыбалкою:
Ей надо помучить кого-нибудь песенкой жалкою —
И Груня жалкует, поет… Вспоминай, вспоминай!
<1906–1908>
Баба-Яга*
Гулкий шум в лесу нагоняет сон —
К ночи на море пал сырой туман.
Окружен со всех с четырех сторон
Темной осенью островок Буян.
А еще темней — мой холодный сруб,
Где ни вздуть огня, ни топить не смей,
А в окно глядит только бурый дуб,
Под которым смерть закопал Кощей.
Я состарилась, изболелась вся —
Десять сот годов берегу ларец!
Будь огонь в светце — я б погрелася,
Будь дрова в печи — похлебала б щец.
Да огонь — в морях мореходу весть,
Да на много верст слышен дым от лык…
Черт тебе велел к черту в слуги лезть,
Дура старая, неразумный шлык!
<1906–1908>
Дикарь*
Над стремью скал — чернеющий орел.
За стремью — синь, туманное поморье.
Он как во сне к своей добыче шел
На этом поднебесном плоскогорье.
С отвесных скал летели вниз кусты,
Но дерзость их безумца не страшила:
Ему хотелось большей высоты —
И бездна смерти бездну довершила.
Ты знаешь, как глубоко в синеву
Уходит гриф, ужаленный стрелою?
И он напряг тугую тетиву —
И зашумели крылья над скалою,
И потонул в бездонном небе гриф,
И кровь, звездой упавшую оттуда
На берега, на известковый риф,
Смыл океан волною изумруда.
<1906–1908>
Напутствие*
«За погостом Скутари, за черным
Кипарисовым лесом…» — «О мать!
Страшно воздухом этим тлетворным
Молодому дышать!»
«Там шалаш, в шалаше — прокаженный…»
«Пощади свежесть сердца!..» — «Склонись
До земли и рукой обнаженной
Гнойной язвы коснись».
«Мать! Зачем? Разве душу и тело
Я не отдал тебе?» — «Замолчи.
Ты идешь на великое дело:
Ждут тебя палачи.
Тверже стали, орлиного когтя
Безнадежное сердце. Склонись —
И рукой, обнаженной до локтя,
Смертной язвы коснись».
<1906–1908>
Последние слезы*
Изнемогла, в качалке задремала
Под дачный смех. Синели небеса.
Зажглась звезда. Потом свежее стало.
Взошла луна — и смолкли голоса.
Текла и млела в море полоса.
Стекло балконной двери заблистало.
И вот она проснулась и устало
Поправила сухие волоса.
Подумала. Полюбовалась далью.
Взяла ручное зеркальце с окна —
И зеркальце сверкнуло синей сталью.
Ну да, виски белеют: седина.
Бровь поднята, измучена печалью.
Светло глядит холодная луна.
<1906–1908>
Рыбачка*
— Кто там стучит? Не встану. Не открою
Намокшей двери в хижине моей.
Тревожна ночь осеннею порою —
Рассвет еще тревожней и шумней.
«Тебя пугает гул среди камней
И скрежет мелкой гальки под горою?»
— Нет, я больна. И свежестью сырою
По одеялу дует из сеней.
«Я буду ждать, когда угомонится
От бури охмелевшая волна
И станет блеклым золотом струиться
Осенний день на лавку из окна».
— Уйди! Я ночевала не одна.
Он был смелей. Он моря не боится.
<1906–1908>
Вино*
— На Яйле зазеленели буки,
Покраснела стройная сосна:
Отчего на севере, в разлуке
Чувствует душа, что там весна?
«В дни, когда на лозах виноградных
Распуститься цвету суждено,
В погребах, и темных и прохладных,
Бродит золотистое вино».
<1906–1908>
Вдовец*
Железный крюк скрипит над колыбелью,
Луна глядит в окно на колыбель:
Луна склоняет лик и по ущелью,
Сквозь сумрак, тянет млечную кудель.
В горах светло. На дальнем горном кряже,
Весь на виду, чернеет скит армян.
Но встанет мгла из этой бледной пряжи —
Не разглядит засады караван.
Пора, пора, — уж стекла запотели!
Разбойник я… Да вот, на смену мне,
Сам ангел сна подходит к колыбели,
Чуть серебрясь при меркнущей луне.