– Господи, помилуй меня, грешного!

На улицу въехал Нугзар, окруженный охраной, и повернул к Трифилию.

– Иногда такое полезно. Народ как конь, – если долго застоится, надо прогулять.

– Это, князь, мирское дело. Все же, думаю, следует помочь грузинам: персы совсем сели на голову.

– Нельзя помочь, отец. Тогда Исмаил-хан персам тоже поможет. Ничего, до вечера недалеко. Темнота успокоит: устанут и побоятся своих изувечить. Поедем, отец, ко мне, сегодня на обед баралетский каплун, в орехах жаренный.

– Не могу, дорогой князь, к католикосу спешу, дела церкви раньше всего.

Вардан Мудрый мягко перебегал улицу. За ним семенили амбалы с тюками и сундуками на плечах. Вардан еще издали отвешивал Нугзару и настоятелю низкие поклоны.

Нугзар сурово спросил – не прекратилось ли бесчинство?

– Уважаемый князь, – вкрадчиво ответил Вардан, – может, давно разошлись бы, да на помощь персам прибежали сто банщиков. Боюсь, одолеют амкаров.

Рука Трифилия чуть дрогнула на поводьях. Проводив глазами амбалов, бегущих вслед за Варданом, Трифилий медленно произнес:

– Если банщики бросили бани, бедным дабахчи нечего делать в зловонных чанах, а их, кажется, несколько раз сто…

– Опасно, отец, эти звери разнесут все персидские лавки, пусть дерущиеся пострадают равномерно.

– Церковь раньше всего заботится о своей пастве.

Князь смутился.

– Да просветит тебя милостивый бог, царь небесный… – Трифилий тронул поводья и ускакал. Нугзар, слегка колеблясь, подозвал старшего дружинника и шепнул несколько слов.

Дружинник ловко спрыгнул с коня, бросил поводья товарищу и юркнул в темный переулок.

С майданной площади продолжали нестись неистовые крики:

– Амкары! Амкары, бейте!

– Аллах! Аллах! Правоверные, во имя аллаха!

По даба-ханэ в разодранных рубашках неслись два подмастерья.

– Э-э, дабахчи! Персы кожевников убивают! Спешите на помощь! На помощь!

Дабахчи вмиг выпрыгнули из чанов и бросились к майдану, завязывая шарвари на покрытых зеленоватой слизью бедрах.

Полуголые дабахчи с разбегу врезались в побоище. Замелькали тяжелые кулаки.

Майдан застонал. Дабахчи хватали персиян, били, топтали, сбрасывали через мост в Куру.

Здоровенный кожевник с вытянутым лбом, прижав персиянина к земле, колотил его бритую голову о булыжник.

Какой-то персиянин, повалив амкара, силился набить ему рот землей.

Удобно устроившись на крыше, дед Димитрия, отец Элизбара, Пануш и семья духанщика, грызя орехи, наблюдали за побоищем. Это была почти единственная крыша, с которой не неслась мольба о помощи, ибо не только вся семья оказалась дома, но даже слуги. А духан заперт, и все двери завалены тяжелыми бурдюками. Правда, у парней чесались руки, и они пытались соскользнуть с крыши. Но хозяин грозно смотрел на слуг: окровавленные рожи мало способствуют аппетиту. Завтра «Золотой верблюд», конечно, откроется, а избитый человек всегда страдает от жажды.

Парни вздыхали, с завистью посматривали на площадь.

Внезапно один из них радостно взвизгнул: с соседней крыши к ним перепрыгнул молодой персиянин. Со щеки его текла кровь, одежда клочьями висела на сине-красном теле. Мгновение, и парни растерзали бы персиянина. Но дед Димитрия вырвал его из рук парней. Что-то в юноше было общее с Керимом, которого дед помнил и любил.

– Это мой знакомый, – закричал дед и проворно оттащил на край крыши персиянина. Дед вынул платок, смочил вином из кувшина и приложил к лицу спасенного. Юноша тихо застонал.

– Ничего, вино никогда не повредит, – успокаивал дед. – Ты что, ишачий сын, не видел, на какую крышу прыгнул?

– Видел, батоно, – ответил по-грузински юноша, – но когда десять бросаются на одного, все равно куда прыгать.

– На, пей! – нахмурился дед. Он налил до краев чашу вином.

– Нельзя, батоно: коран запрещает.

– А ханам не запрещает? Сам видел, как рыбы, в вине плавают. Пей, какой от виноградного сока вред?

Персиянин удивленно посмотрел на деда и жадно прильнул потрескавшимися губами к чаше.

– Батоно, рядом работали… Я тоже шил чувяки у хозяина. Всегда дружили, вместе купались в Куре, на праздники в лес ходили лисиц пугать. На одной улице живем. Разве я виноват? Я не хотел драться… всегда дружили, а грузины, амкарские ученики, меня из лавки вытащили…

– Э, парень, в таких случаях не головой люди думают. Ложись тут, наверно, с утра не ел?

Дед, не обращая внимания на косившихся на него грузин, поставил перед персиянином чашу с еще не остывшей бараниной, лепешки и два яблока. Для большей верности он сел рядом и задумчиво смотрел на робко кушающего юношу. Где теперь бедный Керим? Говорят, царя Луарсаба стережет… Говорят, нарочно у Али-Баиндура устроился, помогает несчастной Тэкле… Керим тоже никогда не дрался бы, дружит с грузинами. А тогда кто хочет драться? Шах? Пусть на этом слове подавится не шашлыком, а шампуром… Мой Димитрий большим человеком стал. Сардар! Часто у шаха обедает. Хотя и проклятый перс, все же царь. У царя обедает… Жаль, не у грузинского. А когда прощался со мной, полтора часа, как маленький, плакал. Я тоже немножко плакал. Мой Димитрий говорит – скоро вернемся, всех персов прогоним с нашей земли. А куда этого прогнать, когда он с детства на одной улице живет?..

Дед совсем запутался в противоречиях и решил до возвращения Димитрия отложить беспокойные мысли, тем более, пришел родственник Пануша с последними новостями.

Нет лавки целой, дабахчи весь майдан переломали. Хорошо, больше руками дерутся. Неизвестно, успокоит ли темнота горячую кровь. Как может одна ночь успокоить за два года накопившиеся обиды?

В Анчисхатской церкви волнение. Седой священник велел звонарю ударить в колокол: это напомнит амкарам о существовании бога. Но от католикоса прискакал церковный азнаур.

– Сегодня в колокола не звонить. Вечерню отложить на завтра.

– Почему? – вопрошал священник своего собрата из Сионского собора.

– Почему?! Не надо мешать народу творить богоугодное дело.

И тбилисские храмы молчали.

Муэдзин собрался на минарет напомнить персиянам о часе молитвы, но мулла советовал не очень надрывать голос, ибо правоверные заняты священным делом и все равно не услышат.

Муэдзин поклонился мулле, забрался на минарет и, устремив взор к небу, прошептал призыв.

В приемной католикоса шумно. Толпятся священники тбилисских церквей, азнауры – начальники церковных дружин и много других неизвестных. Они суетятся, куда-то убегают, откуда-то врываются, жестикулируют, таинственно шепчутся и всеми силами стараются показать свою причастность к церковным делам.

На одном из балконов уединились отец Трифилий и отец Феодосий. Они прислушивались к жужжанию из приемной, к доносящемуся с майдана реву и не очень скрывали радость.

Два года царствования Баграта не принесли узурпатору славы, а картлийцам счастья. Волнения в царстве не утихают: то обнаглевшие казахи устраивают набеги, то крестьяне бегут в Имерети, в Гурию и даже в Абхазети, лишь бы избавиться от мусульманского ига, а кстати и от князей. И еще неприятность Баграту – на караваны стали нападать по дорогам. Купцы неохотно посещают Картли, отчего застой в торговле, а значит, и налоги не с кого брать. Каждая неудача Баграта в управлении царством приближает Луарсаба к трону. И хотя он еще пленник, но если русийский царь захочет… а надо, чтобы он захотел… Надо собрать синклит и убедить католикоса в необходимости снарядить посольство в Московию.

Трифилий решил раньше повидаться с единомышленниками, с каждым отдельно. Он недаром рассчитывал на свое красноречие. С Феодосием столковался быстро, ибо Феодосий давно мечтал отправиться в Русию.

На балкон осторожно вышел монах из свиты Трифилия. На вопросительный взгляд настоятеля монах, скрывая в чёрной бороде улыбку, протянул:

– Дабахчи, как черти – прости господи! – носятся по майдану. Все лавки персов выпотрошены, яко жертвенный баран у тушин.

Трифилий, улыбаясь, гладил на груди золотой крест. Вытащив из рясы шелковый платок, Феодосий встряхнул его и вытер рукой нос. В уголках глаз дергались ласковые морщинки.