Шах взглянул на Карчи-хана. Советник подал знак, дверь распахнулась, и в зал вогнали толпу красивых каралетских девушек в разодранных грязных платьях, с всклокоченными волосами. Они растерянно закрывали лица дрожащими ладонями.

Евнух кланялся и просил прощения: грузинок не успели вымыть и одеть в более достойное их красоты платье.

Луарсаб вскинул на девушек глаза. Жалость отразилась на лице Луарсаба, и оно снова застыло.

Аббас сжал рукоятку ятагана. Карчи-хан поспешно махнул рукой, и на середину зала евнухи вытолкнули толпу монахинь. Черные рясы, черные шапочки и черные четки с крестами оттеняли мертвенную бледность лиц. На шеях монахинь позвякивали бубенчики, переливались яркие побрякушки, извивались разноцветные ленты.

Ханы засмеялись.

Монахини, босые и в шерстяных читах, перетянутые веревочными и бархатными поясами, испуганно жались друг к другу. Страдание и ужас исказили выхоленные и огрубевшие лица.

Карчи-хан с вожделением уставился на упругую грудь юной послушницы, розовеющую из-под разодранной рясы.

Оглушительный шум встретил монахинь. Кто-то бросил в них недоеденную сладость. Кто-то цинично шутил.

Молодой Карчи-хан, сняв ноговицу, под улюлюканье и хохот трижды перекрестил ею монахинь.

И вдруг наступила тишина: высокая монахиня, скрестив руки, вышла вперед, заслоняя несчастных. И такова была сила ее взгляда, что многие ханы невольно опустили головы. Уж никого не смешила придушенная змея на ее измятом поясе, разодранный рукав и выкрашенная в желтую краску пола рясы.

Так стояла она в забрызганной грязью шапочке, с выбившимися золотыми прядями – величественная и поруганная.

Саакадзе похолодел. Ему показалось – в его грудь вонзилось копье. Его глаза встретились с потемневшими синими глазами. Не так ли море темнеет перед грозой?

Он смотрел, не веря глазам. Миг, он схватит Нино, цветок его юности… Синие светильники властно манили. Куда? В пучину? В пропасть? Пробудил его вопль.

«Чей это крик? Где я слышал тонкие струны страстного голоса? Где видел эти черные косы? Этот хрупкий стан, эти, словно нарисованные, пальцы? Или это наваждение, или призрак уставшей воли? Дитя мое, дорогое дитя!.. Нет, это сон!.. Осторожней, Георгий! Осторожней! Опомнись, или ты погиб!»

– Царь, мой светлый царь!..

Тэкле целовала цаги Луарсаба, плащ, руки.

Луарсаб вскочил, задыхаясь, рванул ворот, дрожащими руками силился поднять Тэкле, но, удержанный верным Баака, бессильно упал на тахту. К счастью, на миг он потерял сознание.

– Царь мой, – кричала Тэкле, рыдая у ног Луарсаба.

Саакадзе рванулся и грубо поднял Тэкле:

– Как смеешь, презренная раба, нарушать веселье шах-ин-шаха? Как смеешь не властелину оказывать покорность? Эй!..

«Барсы» бросились к Саакадзе.

– Не сердись, сардар! – молила Нино. – Не трогай ее: несчастная от страха потеряла рассудок.

– Убери! Прочь отсюда!.. Эй, Димитрий, Дато!

Никто не успел опомниться. «Барсы» схватили Нино и Тэкле и вмиг скрылись с ними из дарбази.

Саакадзе поспешил к побледневшему шаху:

– Я приказал убрать безумную монахиню, она могла принести несчастье своими заклинаниями.

Шах стукнул ятаганом.

– Шайтан! Шайтан! Изгнать из Гори! Бросить в Куру!

Саакадзе стремительно направился к выходу. Через несколько минут Димитрий, Дато и Даутбек, закутав Тэкле и Нино в бурки, мчались к Кватахевскому монастырю. Остальные «барсы» прикрывали их бегство.

Шах разгневан. Аллах! Сколько беспокойства причиняет этот Луарсаб!

Баака поднес к губам Луарсаба чашу с вином, стараясь заслонить его от шаха. Баака думал – хорошо, что перс расстроен, это мешает ему видеть состояние царя.

Шадиман встревожен. Он покосился на Баака: что, если Тэкле расскажет о покушении? А почему ей не рассказать?

Луарсаб из любви к Тэкле может принять магометанство и остаться царем. Андукапар и Баграт, обозленные новой неудачей, выдадут Шадимана, и тогда… Нет, Тэкле должна умереть или навсегда исчезнуть. Об этом уже позаботился сам Саакадзе… «Барсы» куда-то утащили овечку… Наверно, в Носте к Русудан.

Шах угрюмо молчал. Придворные засуетились. Эреб-хан махнул рукой. Распахнулись двери. Веселый крик огласил зал. Пестрой гурьбой ворвались шуты, музыканты, плясуны, фокусники, танцовщицы. Они кувыркались, ходили на руках, пели, визжали. Карлики в зеленых колпаках подбрасывали позолоченные шары и ловили их на кончик носа.

Мартышки, одетые турецкими пашами, фехтовали на шпагах, уморительно подражая янычарам. Индусские танцовщицы кружились, выплескивая из бубнов потоки лент, радугой извивавшихся вокруг шаха.

Как затравленный зверь, озирался Луарсаб мутными обезумевшими глазами. Он прыгающими пальцами силился застегнуть ворот.

Шадиман схватил за рукав рванувшегося было Луарсаба.

– Мой царь! Разве не видишь, какому ужасу подвергаешь царицу? Да оградит ее бог от когтей «льва Ирана». Малейшее подозрение – и тиран из злобы к тебе пленит прекрасную Тэкле и пытками заставит принять магометанство или, еще позорнее, подарит хану в гарем.

Луарсаб схватился за оружие.

– Тише, мой царь! Саакадзе ловко провел шаха… Немного терпения, и ты увидишь прекрасную Тэкле. Надо договориться с Саакадзе, ему тоже опасно обманывать шаха.

Луарсаб уничтожающе посмотрел на Шадимана и поднялся. Баака осторожно, но решительно усадил царя и шепнул:

– Светлый царь, Шадиман прав, ни одним движением нельзя выдать шаху тайну монахини. Будь спокоен, мой царь, я увижусь с Саакадзе.

Откинувшись на подушку, Луарсаб опустил веки и напряжением воли заставил себя снова принять равнодушный вид… «Тэкле, моя Тэкле воскресла, а я, как скованный раб, сижу в царской одежде у другого царя в плену. Как разорвать мне цепи? Как увести подальше мое сокровище, мою жизнь? Тэкле! Поймешь ли ты мои муки? Суждено ли нам снова увидеться, или это насмешка над моими страданиями? Не слишком ли много испытаний посылает мне бог?.. Говорить с Саакадзе… О чем? Нет, нам не о чем говорить… А Тэкле?..»

Луарсаб почувствовал страшную опустошенность. Он приоткрыл глаза: кажется, скоро конец проклятого пира…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

На рассвете Баака, узнав от Дато, где находится Тэкле, поспешил к Луарсабу.

Едва дослушав, Луарсаб торопливо приколол к куладже розу и потянулся за папахой.

Баака осторожно напомнил о шахе Аббасе и не менее осторожно посоветовал не быть откровенным с Шадиманом. Луарсаб провел дрожащей рукой по лицу. Баака показалось, что на щеки Луарсаба лег толстый слой белил.

«Увы, – подумал царедворец, – Луарсаб поздно понял, кто погубил его Тэкле».

На площади скакали сарбазы. У крепостных ворот выстраивались мазандеранцы. Войско выступало в Тбилиси.

На утреннем приеме Георгий напомнил шаху Аббасу его обещание посетить Носте. Шах милостиво согласился.

Георгий поспешил пригласить всех ханов, грузинских князей и, особенно любезно, Шадимана.

Но Луарсаб решительно отклонил предложение шаха: Багратид не удостоит своим посещением Георгия Саакадзе. Если шаху будет угодно, он, Луарсаб, проведет это время в Твалади или в монастыре Кватахевском.

Шах задумался. Он решил не расставаться с Луарсабом. Но в Носте воздвигнут мраморный столп, а разве Чингис-хан не сказал: «Не объезжай места своей славы?»

– Ты у себя дома, мой преданный сын, я полюбил тебя и хочу любоваться тобой в последние дни моего пребывания в Картлийском царстве.

– Шах-ин-шах, я давно собирался в монастырь поблагодарить бога, повернувшего ко мне сердце «льва Ирана». Трифилий – мой духовный отец. Я слышал, что настоятель предан тебе. Может, осчастливишь святую обитель своим посещением?

– Мое сердце в печали, но я не хочу обидеть Саакадзе неожиданным отказом.

Георгий осторожно посоветовал шаху не опасаться, но сохранить в тайне поездку Луарсаба. Пусть только «барсы» сопровождают пленника. Это лучшая охрана против всех случайностей.