Изменить стиль страницы

Студент покраснел и неловко провел рукой по взъерошенным волосам.

— Понимаешь, дорогой, — продолжал Рустамов, — откровенно скажу, не хотели мы допускать студента к таким большим испытаниям, но… Как отказать молодому изобретателю? Нельзя! — Парторг с ласковым прищуром посмотрел на юношу. — Молодежь со смелой мыслью, новаторов воспитывает наша страна. Надо помогать им! Вот, смотри… — Он широким жестом скользнул по карте. — Перед тобой все, даже каспийское дно, где никто никогда не бывал.

Сияющими глазами Синицкий смотрел на парторга. Значит, решено! Завтра он уже на правах техника по приборам будет участвовать в испытаниях. Ведь это первое в мире путешествие по дну моря, и главное — на таких глубинах…

— Али Гусейнович, — волнуясь, заговорил Синицкий, — это такая большая честь для меня… Я еще, конечно, не изобретатель. Таких у нас очень много… Вот, например, даже в вашем институте — ребята, которые сейчас работают на опытной вышке… Изобретателю надо очень много учиться!

Золотое дно i_021.jpg

— Обязательно, — улыбнувшись, согласился Рустамов. — Ты это не хуже меня понимаешь. Вся страна училась в годы пятилеток, хотя не все среди нас назывались изобретателями. Понимаешь, дорогой, — парторг наклонился к Синицкому, — каждый советский человек воспитан строителем и созидателем. Он заново создавал свою технику сразу после революции и в годы пятилеток. А во время войны как трудно было строить! Ты этого, конечно, не испытал… Но советский человек, несмотря ни на что, выдумывал и строил… А потом новые пятилетки… Да, если вспомнить всю нашу жизнь, то можно с уверенностью сказать: каждый из нас что-нибудь строил и выдумывал. А так как все нужно было делать заново и часто на голом месте — многого нам не хватало! — то каждый из нас был неплохим изобретателем… Мы, конечно, не брали патентов и, тем более, не продавали их частным фирмам. Наши изобретения были совсем другими… Помню, как во время войны меня назначили главным инженером тут, на один завод. Надо было рассчитывать в основном на местное сырье. Из Москвы все детали не привезешь. Производство я в то время плохо знал, опыта не хватало… Клянусь, что тогда я почувствовал, будто меня плавать учат. Отвезли от берега и в море бросили: «Вот теперь плыви! Научишься!» — Он хитро улыбнулся. — И что же? Научился! Из цехов неделями не выходил, все хотел знать… А вот когда все, что нужно, узнал, начал искать, выдумывать, как делать детали из того материала, что был на заводе. Вот когда я изобретателем стал!.. Понимаешь, одно за другое цепляется. Одно придумаешь — другое не подходит…

Рустамов помолчал и задумчиво стал разглаживать морщины на лбу.

— Потом все хорошо получилось, — снова заговорил он. — Переделали некоторые узлы, и деталь из местного сырья, как это ни странно, стала даже лучше, чем была раньше, когда мы ее делали из привозного материала… И все так работали. Все придумывали, изобретали… Ты понимаешь, дорогой, советский человек, если можно так сказать, воспитан творчески. Он воспитан на примерах великих русских ученых и изобретателей. Нас с малых лет приучали к действенному восприятию окружающего. Мы очень смело обращаемся с техникой, мы не привыкли перед ней раболепствовать. Мы же сами делаем машины! Мы смотрим на них особыми глазами, глазами их созидателей: нельзя ли, мол, их усовершенствовать?.. И очень хорошо, дорогой мой! — Рустамов встал и прошелся по комнате. — Очень хорошо, — повторил он, опять садясь рядом с Синицким, — что живет в тебе эта беспокойная жилка — переделывать, перестраивать. Мне рассказывала Саида, что точность локации ее аппарата повысилась, потому что ты изменил схему… Молодец, дорогой! Ты же понимаешь, что каждая новая мысль, помогающая облегчить труд человека, приближает нас к тому времени, о котором мы всегда мечтали… — Рустамов задумался и тихо добавил: — Никто не смеет остановить нас на этом пути!.. Ну, желаю успеха! — Он встал и протянул руку Синицкому. — Заговорился я с тобой. Это тоже бывает…

— Али Гусейнович! — торопливо обратился к нему студент, стараясь достать из кармана магнитофон: он застрял в подкладке и, как нарочно, не вынимался. — Я посоветовался с членом вашего комсомольского бюро, с Керимовой, а она направила меня к вам. Надо было бы раньше, но я не выходил из подводного дома… Вот, наконец-то! — облегченно вздохнул он и положил на карту Каспийского моря пластмассовую коробочку.

— Слыхал, слыхал, дорогой! — Парторг рассмеялся. — Но эти штуки не по моей части…

— Нет-нет, товарищ Рустамов! — заторопился Синицкий, уже оправившись от смущения. — Мариам сказала, что именно по вашей. С кем же мне посоветоваться?

Он нажал кнопку, и из коробочки, будто из тесной клетки, вырвались на свободу два голоса: они спорили и перебивали друг друга. Синицкий невольно вспомнил, как. Тургенев в шутку сказал об англичанах, что они говорят так, будто бы у них во рту горячая картошка.

«Удивительно похоже!» думал Синицкий, наблюдая за выражением лица Рустамова: тот внимательно прислушивался к словам, торопливо вылетающим из коробочки. «Опять какая-то «сигма», Вильям… О чем же это?» размышлял студент, улавливая знакомые слова.

— Откуда эта запись? — наконец спросил парторг, когда шум удаляющейся машины, будто звуковая концовка в радиопередаче, совсем затих.

Синицкий рассказал.

— Спасибо, Николай Тимофеевич! — Рустамов пожал ему руку. — Очень полезное предупреждение! — Он вдруг нахмурился. — Оставь здесь пленку и… сам понимаешь, об этом не следует рассказывать.

Когда Синицкий ушел, Рустамов еще раз прослушал запись на стоящем в кабинете большом магнитофоне, затем положил пленку в сейф и подошел к окну.

Вдали горели огоньки морских буровых.

* * *

Васильев догнал Мариам на лестнице и по-дружески взял ее под руку:

— Итак, Мариам, завтра мы проверим новый электробур в подводном доме. Вы настаиваете на максимальной скорости? Основание у ротора выдержит? Мало ли какой попадется грунт…

— Почему вы сомневаетесь? — спросила Мариам с обидой.

— Ну вот! — Васильев улыбнулся. — Опытный конструктор, а ведет себя, как дитя… Расчеты я проверил, но мне нужна была еще и ваша уверенность. Теперь за эту часть дела я спокоен.

— А за остальное? — с тайным волнением спросила Мариам.

— Это первое испытание, — уклончиво ответил инженер. — Все может быть.

Мариам чуть слышно повторила:

— Все… может быть…

Она вздрогнула. Ей стало страшно. Неужели опять могут быть неудачи? Теперь она чувствовала, что какая-то, пусть даже маленькая частичка ее труда осталось там, в подводном доме — «фантастической затее» Васильева.

Лестница неожиданно кончилась. Молча пошли дальше по асфальтовой дорожке, Мариам немного впереди. Она прислушалась. Ей показалось, что издалека прилетела ее любимая песня — песня, о которой не расскажешь словами.

— Мне вспомнилась ваша бакинская пословица, — задумчиво говорил Васильев, тоже прислушиваясь к песне: — «Тот, кто ел голову рыбы кутум и пил шоларскую воду, обязательно вернется обратно»… Я был здесь во время войны…

— А вас не тянет обратно в Ленинград?

— В Ленинграде я начал работать конструктором. Я очень люблю этот город, но с ним у меня связаны тяжелые воспоминания… Во время войны я потерял там семью…

Васильев замолчал. Вспомнилось туманное зимнее утро. Он возвратился из Баку в Ленинград. Перед глазами — разбитый шестиэтажный дом: бомба прошла сверху донизу. На втором этаже знакомые обои, сорванная с петель дверь, случайно повисшая на свернутой в штопор водопроводной трубе рамка из красного дерева… В ней был портрет… в светлом платье. Это он хорошо помнил. Портрет висел в кабинете над его столом… На разорванных обоях остался только темный, еще не успевший выцвести прямоугольник…

Прошло уже много лет, а Васильев и сейчас помнит эту картину до мучительных подробностей. Бомба была сброшена ночью. Никого не удалось спасти из-под развалин…