Четыре законных жены, сидя на почетном месте, снисходительно улыбались суете и громкому говору наложниц. Они с удовольствием рассматривали подносимые им прислужницами дорогие воздушные покрывала, усеянные звездами из бисера или расшитые нежными шелками и каменьями. Немалое восхищение вызывали и бархатные коши. Расхватывались и нагрудники с золотыми листьями и жемчужными цветами. Стоял такой шум, что не только Мусаиб, но и привычные к женской болтовне рядовые евнухи затыкали уши.

Когда все дорогие товары были распроданы, подошли прислужницы, и среди них – Нестан. Она нагнулась к покрышке для сундука и пожалела, что не осталось багдади, вышитого изумрудами и цветами.

– Жаль, ханум, не знал твой вкус, – ответил Вардан, – три дня на майдане у входа в Кайсерие буду торговать бисерными кошами и кисеей. Еще два тюка осталось. Есть покрывало цвета зари, есть бохча из белого атласа, вышитые банные подстилки; а вот, ханум, может быть, тебе эти понравятся? – И он вынул из тюка простые коши.

Глаза Нестан затуманились, оранжевые – любимый цвет Хорешани. От Зураба – ничего, а она так ждала изумрудный знак.

– Бери, ханум, дешево отдам – шесть абазов.

– Это, по-твоему, дешево?

– Если нравится, Нестан, бери, – я заплачу, – и Гулузар кинула купцу горсть монет.

Нестан нехотя взяла коши и спрятала под чадрой. А Вардан еще громче выкрикнул:

– Если ханум захотят осчастливить купца – три дня на майдане у входа в Кайсерие буду торговать…

Утомленный непривычным днем, гарем рано погрузился в сон. Не спалось только Нестан. В крохотной решетчатой комнатке, примыкавшей к эйвану, она нащупала под подкладкой коши послание и жадно прильнула к нему, стараясь уловить истинный смысл отрывочного письма, без начала и конца.

"…не омрачай свои изумруды слезами. Мужчины избегают померкших глаз, но не перестают любить золотое руно. Необходимо приблизить час веселья… В поисках ящериц ходит по майдану волшебник, если пойти следом за ним, то увидишь Орлиную башню… Многое случается раз в жизни… Многое неповторимо. Смелые думы рождают смелое дело… Кто из бедных затворниц найдет мое послание… да проникнет в его суть и наполнит новым веселым светом тридцать дней…

Послано из радостного гарема великодушного хана…"

Нестан распорола подкладку другой коши, нашла клочок белого шелка, на котором были начертаны зеленой краской три слова: «Барс возле Мудрого».

Это была записка от Папуна, которую он передал Вардану.

«Барс! – Спазмы сдавили горло Нестан. – Кто из друзей прибыл спасти ее? О святая Мария! – Слезы хлынули из ее глаз. – „Возле Мудрого“! А Мудрый нарочно повторял: „Три дня…“ Сегодня первый, еще два! О господи, только бы не опоздать!» – Нестан пестрым платком вытерла бегущие слезы.

Озадаченная Гулузар, вернувшись с купанья, упорно добивалась, чем так взволнована прекрасная княгиня.

– Как же мне не горевать, – призналась Нестан, – купила коши, а они мне велики.

– О аллах, стоит ли из-за этого портить глаза! Купец еще три дня будет торговать на майдане. Айша обменяет тебе.

– Сколь добра ты ко мне, нежная Гулузар, но боюсь, купец на этот раз предложит крошечные.

– Тогда пойдешь вместе с Айшей, она тоже хочет купить кисет для своего брата.

Тревога охватила Нестан: не заподозрит ли евнух? Но тут же вспомнила, как месяца два назад евнух свободно отпустил ее с Айшей на полбазарного дня… О иверская божья матерь, помоги бедной княгине Эристави!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

На север, запад, восток и юг выходили четыре двора посольского здания. Множество покоев и комнаток предназначалось для послов и их огромной свиты. Широкий ручей, обсаженный по обоим берегам высокими яворами, протекал через два двора, несколько беседок и устремлялся через зал к главному восьмиугольному водоему, выложенному мраморными плитами. Наверху также тянулись роскошные покои, их окна, похожие на двери, смотрели в сад через открытые галереи.

Русийское посольство, возглавляемое Василием Коробьиным и дьяком Евстафием Кувшиновым, было намного крепче своих предшественников. Фергат-хан ежедневно посещал посольство и заботливо осведомлялся: полностью ли доставлены на посольскую поварню шестнадцать овец, сто кур и двести батманов вина, плодов и кореньев. Хан уже не осмеливался требовать «целования шаховой ноги», как когда-то домогался у князя Засекина. Не стояли часами послы у шахского порога, как пришлось томиться в Гандже Михайле Никитичу Тихонову с полуденной еды до вечера. Не осмеливались шаховы люди водить за нос русийских послов, как поступили с князем Барятинским, развлекая его осмотром Исфахана, чтобы скрыть подготовку нашествия на Грузию.

Василий Коробьин и дьяк Кувшинов готовились ко второму приему их шахом Аббасом. В их спокойном, уверенном поведении при шахском дворе чувствовалась окрепшая сила Русии.

Миновало лихолетье. Боярская дума уже замышляла возвести оружейный завод в городе Туле. Из-под пепла, каким покрыли ее вражеские полчища, вновь поднималась Русия в своей страшной для врагов силе.

Настал черед подумать о казне царства. Первостепенный доход приносит торговля с Востоком, между тем право провоза товаров через Московию в Иран, Индию и Среднюю Азию принадлежит иноземцам. И тут поднялись торговые верхи гостиной и суконной сотни, потребовавшие транзитного торга. Ни купцам Голштинии, ни купцам Брабанта незачем тешиться волжским простором – под московским флагом поплывут корабли мимо берегов гилянских в глубь Персии.

Вот почему так спешно прибыли в Исфахан Коробьин и Кувшинов. Кроме торговых дел, им поручено вести разговор о грузинских царствах. От царя Теймураза сидел в Москве послом игумен Харитон. Сидел долго, выжидательно и добился-таки царского приема. Царь всея Руси соблаговолил взять под свою защиту царей Иверии, передал игумену три ответных послания и обнадежил добиться от шах-аббасова величества отказа от новых вторжений в пределы Грузии.

В ожидании второго приема Коробьин описывал шахский стольный город Исфахан. Он, не спеша, диктовал дьяку: «…рожь кизилбаши считают ни во что и не сеют ее. А для корма коней пользуют резку из рисовой соломы…»

Хозяйские наблюдения прервал приход католического монаха. Посольский толмач Семен Герасимов перевел приветствие «трудящимся во славу церкви и процветания христовых царств».

Послы сдержанно ответили, что царь-государь всея Руси печалится о всех христианских царях.

– Санта Мария! Почему же с нехристями дружбу, как полевой кафтан, крепкими нитками сшиваете? – удивился монах, слегка коверкая персидскую речь.

– Дружба торговая – не церковная.

– Но божия… Во славу девы Марии каждый купец молит творца ниспослать ему прибыльное дело, а по-мирскому сказать – помочь выгоднее обмануть ближнего, за что обещают светлейшего престола смиреннейшим слугам вклады и толстые свечи…

Коробьин и Кувшинов, выслушав озорной перевод, так и застыли от изумления. Посол подозрительно оглядел католика:

– Ты кому бьешь челом – богу али сатане?

– Повинуюсь истинному наместнику Христову. Поэтому и проник в настоящий смысл вашего, особого приезда в Иран, ибо не только о торговой дружбе будете плести разговор с шахом, но и о военном союзе против турок, а турки грузинам дружбу и военную предлагают и торговую.

– Непригоже грузинцам против единоверной Руси идти!

– Санта Мария! А пригоже оставлять в пасти «льва Ирана» единоверного царя?

– О его царском величестве Теймуразе говорить нам наказал патриарх всея Руси святейший Филарет.

– Я не о Теймуразе вспомнил, он, слава Христу, не очень понадеялся на серебряные трубы ангелов и скрылся в турецкую крепость. Я господ высоких послов о другом царе грузинцев вопрошаю: на сколько аршин протянется ваша забота о царственном брате во Христе? Будете ли плести разговор о царе Картли – Луарсабе?

Коробьин насупился, по его щекам полыхнул огонь румянца.

– А вам, католикам, какая печаль?