А вот момент пьесы, когда Орест расстается со своей прежней смысловой системой и входит в кризис бессмысленности:

«Какая перемена произошла во всем… До сих пор я чувствовал что-то теплое и живое вокруг меня, как дружеское присутствие. Это что-то только что умерло. Какая пустота. Какая бесконечная пустота».

Орест в этот момент совершает скачок, который совершил Сартр в своей личной жизни – не в веру (хотя его аргументы едва ли можно назвать более здоровыми, чем при скачке в веру), но во «включенность», в действие, в проект. Он прощается с идеалами комфорта и безопасности и со свирепостью крестоносца устремляется к своей новообретенной цели:

«Слушай, есть другой путь – мой путь. Разве ты не видишь его? Он начинается здесь и ведет в город. Я должен спуститься в глубины к вам. Потому что вы все живете на дне ямы… Подожди. Дай мне сказать „прощай“ всей легкости, воздушной легкости, которая была моей…Идем, Электра, смотри на наш город…Он отгоняет меня своими высокими стенами, красными крышами, запертыми дверьми. И все же он моя добыча. Я превращусь в топор и изрублю эти стены на куски…»

Новая цель Ореста быстро обретает форму, и он принимает на себя бремя, подобное бремени Христа:

«Слушай, все эти люди, трясущиеся от страха в своих темных комнатах, – предположим, я беру на себя все их преступления. Предположим, я намерен снискать имя „похитителя вины“ и взвалить на себя все их угрызения совести»

Позже Орест, бросая открытый вызов Зевсу, убивает Эгисфа. Его слова в это время указывают на ясное ощущение цели, он выбирает справедливость, свободу и достоинство и показывает, что знает, что в жизни «правильно».

«Какое мне дело до Зевса? Справедливость – дело человеческое, и у меня нет Бога, который учил бы меня ей. Это правильно – истребить тебя, как грязную скотину, какой ты являешься, и освободить людей от твоего злого влияния. Это правильно – вернуть им их чувство человеческого достоинства».

И он рад обрести свою свободу, свою миссию и свой путь. Хотя на Оресте теперь лежит бремя убийства собственной матери, это все же лучше, чем не иметь никакой миссии, никакого смысла, бессмысленно брести по жизни.

«Чем тяжелее его нести, тем приятнее мне будет, потому что это бремя моя свобода. Только вчера я наудачу бродил по земле, я топтал тысячи дорог, которые вели меня в никуда, потому что были дорогами других людей…Сегодня у меня только один путь, и лишь небу известно, куда он ведет. Но это мой путь».

Потом Орест находит еще один – согласно Сартру, важный смысл: абсолютного смысла нет, он одинок и должен творить свой собственный смысл. Зевсу он говорит:

«Вдруг из синевы на меня обрушилась свобода и сбила меня с ног. Моя юность улетела с ветром, и я знаю, что я один… и ничего не осталось на небесах, ни правильного, ни неправильного, ни того, кто отдавал бы мне приказания…Я обречен не иметь закона, кроме своего собственного…Каждый человек должен найти свой путь».

Он предлагает открыть глаза горожанам, но Зевс возражает, если Орест сорвет пелену с их глаз, «они увидят свою жизнь такой, как она есть – отвратительной и ничтожной». Но Орест настаивает, что они свободны, что для них правильно взглянуть в лицо своему отчаянию, и произносит знаменитый экзистенциальный манифест: «Человеческая жизнь начинается на дальнем конце отчаяния».

И о последней цели – самореализации – речь заходит тогда, когда Орест берет за руку свою сестру, чтобы начать их путешествие. Электра спрашивает: «Куда?» и Орест отвечает.

«К самим себе. За рекой и горами Орест и Электра ждут нас, и мы должны проделать свои упорный путь к ним».

Таким образом, Сартр – тот самый Сартр, который говорит, что «человек – это бесполезная страсть» и «бессмысленно, что мы живем, бессмысленно, что умираем», – в своей беллетристике явно признает ценность поиска смысла и даже иногда предлагает определенные пути этого поиска. К таким путям относятся нахождение «дома» и товарищей в мире, действие, свобода, бунт против угнетения, служение другим, просвещение, самореализация и включенность – всегда и прежде всего включенность.

Но почему эти смыслы нужно воплощать? На этот вопрос у Сартра нет ответа. Несомненно, смыслы не имеют божественного предопределения, они не приходят «оттуда», ведь Бога нет, и ничто не существует «там», вне человека. Орест просто говорит: «Я хочу принадлежать», «Это правильно» – служить другим, восстановить достоинство человека или избрать свободу, каждый человек «должен» найти собственный путь, должен совершить путешествие к самому себе, к полностью осуществившемуся Оресту, который ждет его. Слова «хочу», «это правильно» или «должен» совершенно произвольны и не могут служить фундаментом человеческого поведения, однако, по-видимому, ничего лучшего Сартр не нашел. Он, вероятно, согласен с прагматической позицией Томаса Манна в процитированном раньше отрывке: «Так это или нет, человеку хорошо бы вести себя так, как если бы это было правдой».

И для Сартра, и для Камю важно, чтобы люди осознали, человек должен создать свои собственный смысл (а не обнаружить смысл, данный Богом или природой) и затем полностью посвятить себя его воплощению. Это требует того, чтобы человек был, как говорит Гордон Олпорт, «уверен наполовину и предан всем сердцем» нелегкого подвига. Этика Сартра требует скачка во включенность. В этом единственном пункте сходятся многие западные теологические и эстетические экзистенциальные системы: погрузиться в поток жизни – это хорошо и правильно.

Теперь я хотел бы перейти к рассмотрению тех секулярных действий, или состояний действия, которые дают человеку ощущение жизненной цели. Эти состояния основаны на тех же аргументах, какие Сартр выдвинул для Ореста, они представляются правильными, добрыми, они дают внутреннее удовлетворение и не нуждаются в оправдании с помощью какой-либо иной мотивации.

Альтруизм. Сделать мир лучше для жизни, служить другим, участвовать в благотворительности (величайшая добродетель из всех) – эти действия правильны и хороши и дают жизненный смысл многим людям. Доктор Риэ у Камю и Орест у Сартра осуществили себя через служение один – ухаживая за жертвами чумы, а второй – выполняя роль похищающего вину дудочника, который открывает другим глаза на достоинство, свободу и благословенное отчаяние.

Моя клиническая работа с пациентами, умирающими от рака, дала мне возможность убедиться в важности смысловых систем для человеческого существования. Я то и дело замечал, что пациенты, испытывающие глубокое ощущение смысла своей жизни, живут более полно и встречают смерть с меньшим отчаянием, чем те, чья жизнь лишена смысла. (Юнг как-то заметил: «Смысл делает переносимым великое множество вещей – может быть, все».) В своей критической ситуации мои пациенты опирались на несколько родов смысла, как религиозного так и светского, но ничто не оказалось более важным, чем альтруизм. Некоторые клинические случаи весьма показательны.

Сэл, тридцатилетний пациент, был энергичным и спортивным человеком, пока у него не развилась множественная миелома, болезненная, инвалидизирующая форма рака костей, от которой он умер два года спустя. В некотором смысле последние два года были самыми богатыми в жизни Сэла. Хотя он постоянно испытывал сильные боли и все его тело было заковано в гипс (из-за множественных переломов), Сэл нашел великий смысл в жизни, став полезным многим молодым людям. Сэл ездил по окрестным школам и рассказывал подросткам о риске злоупотребления наркотиками, используя свой рак и вид своего явно разрушающегося тела в качестве мощного средства воздействия для выполнения своей миссии. Он был просто неотразим, вся аудитория трепетала, когда Сэл, в инвалидной коляске, застывший в своем гипсе, взывал: «Ты хочешь разрушить свое тело никотином, алкоголем или героином? Ты хочешь разбить его вдребезги в автомобилях? Ты в депрессии и хочешь сбросить его с моста Золотые ворота? Тогда отдай свое тело мне! Пусть оно будет моим! Я хочу его! Я возьму его! Я хочу жить!»