Вернувшись на ферму, Харниш сел в седло и поехал дальше, выбирая все более глубокие ущелья и все более крутые склоны. Раз уж он устроил себе такой праздник, он не успокоится, пока не взберется на вершину горы Сонома. И три часа спустя он достиг ее, усталый, потный, в изорванном костюме и с ссадинами на лице и руках; но глаза его сверкали необычным для него в последние годы задором и весельем. Он чувствовал себя, как школьник, сбежавший с уроков. Сан-Франциско, рискованная биржевая игра отодвинулись куда-то далеко-далеко. Но дело было не только в озорстве школьника, доставившего себе запретную радость, — ему казалось, что он принимает что-то вроде очистительной ванны, что он смывает с себя всю грязь, всю подлость и злобу, которой запятнал себя в смердящем болоте городской жизни. Он не раздумывал над этим, не пытался разобраться в своих ощущениях, он только чувствовал себя внутренне чистым и облагороженным. Если бы его спросили, что он испытывает, он, вероятно, ответил бы, что ему здесь очень нравится. Он и сам в простоте своей не понимал, какую власть над ним имеет природа, как, проникая во все его существо, она освобождает и тело и ум от городской гнили, — не понимал, что эта власть так велика потому, что много поколений его предков жили в — первозданных дремучих лесах, да и сам он успел приобрести только слабый налет городской цивилизации.

На горе Сонома не оказалось человеческого жилья, и когда Харниш осадил коня у южного края вершины, он был совсем один под ярко-синим калифорнийским небом. Перед ним, уходя из-под его ног на юг и на запад, расстилались луга, прорезанные лесистыми ущельями; складка за складкой, уступ за уступом зеленый ковер спускался все ниже до Петалумской долины, плоской, как бильярд, где, словно на разлинованном чертеже, четко выделялись правильные квадраты и полосы жирной, возделанной земли. Дальше к западу гряда за грядой высились горы, и лиловатый туман клубился в долинах, а еще дальше, по ту сторону последней гряды, Харниш увидел серебристый блеск океана. Повернув лошадь, он обвел взглядом запад и север от Санта-Росы до горы св. Елены, посмотрел на восток, где за долиной Сонома поросший карликовым дубом горный хребет заслонял вид на долину Напа. На восточном склоне, замыкающем долину Сонома, на одной линии с деревушкой Глен Эллен, он приметил безлесное место. Сперва он подумал: уж не отвалы ли это у входа в шахту? Но тут же вспомнил, что здесь не золотоносный край. Поворачивая лошадь по кругу, он увидел далеко на юго-востоке, по ту сторону бухты Сан-Пабло, ясно очерченную двойную вершину Чертовой горы. Южнее высилась гора Тамалпайс, а дальше, нет, он не ошибся, — в пятидесяти милях отсюда, там, где океанские ветры свободно входили в Золотые ворота, низко над горизонтом стлался дым Сан-Франциско.

— Давненько не видал я такого простора, — вслух подумал он.

Ему не хотелось покидать свой наблюдательный пост, и только час спустя он наконец оторвался от открывшейся ему картины и начал спускаться с горы. Нарочно выбрав другую дорогу для спуска, он только к исходу дня снова очутился у лесистых холмов. На вершине одного из них его зоркие глаза вдруг заметили темное пятно: такого оттенка зеленого цвета он сегодня еще не видел. Вглядевшись, он пришел к выводу, что это три кипариса; но кипарисы здесь не росли, значит, эти три дерева были кем-то посажены. Движимый чисто мальчишеским любопытством, он решил разузнать, откуда они взялись. Склон оказался таким крутым и так густо зарос лесом, что Харнишу пришлось спешиться, а там, где подлесок был почти непроходим, ползти на четвереньках. Кипарисы вдруг неожиданно встали перед ним. Они были с четырех сторон обнесены оградой; Харниш сразу заметил, что колья обтесаны и заострены вручную. Под кипарисами виднелись две детские могилки. Надписи на деревянных дощечках, тоже оструганных вручную, гласили: «Малютка Дэвид, родился в 1855, умер в 1859; малютка Лили, родилась в 1853, умерла в 1860».

— Бедные детишки, — прошептал Харниш.

За могилками явно кто-то ухаживал. На холмиках лежали полузавядшие пучки полевых цветов, буквы на дощечках были свежевыкрашены. Харниш обошел вокруг ограды и нашел тропинку, ведущую вниз по противоположному склону. Спустившись, он разыскал свою лошадь и верхом подъехал к фермерскому дому. Из трубы поднимался дым, и Харниш быстро разговорился с худощавым, несколько суетливым молодым человеком, оказавшиеся не владельцем, а только арендатором фермы. Велик ли участок? Около ста восьмидесяти акров. Это только так кажется, что он больше, потому что неправильной формы. Да, он включает и глинище и все холмы, а вдоль каньона граница тянется на милю с лишним.

— Видите ли, — сказал молодой человек, — местность очень гористая и неровная, так что первые фермеры, которые обосновались здесь, скупали хорошую землю, где только могли. Вот почему границы участка сильно изрезаны.

Да, конечно, они с женой сводят концы с концами, не слишком надрываясь на работе. За аренду они платят немного. Владелец участка, Хиллард, живет на доходы с глины. Он человек состоятельный, у него фермы и виноградники там, в долине. Кирпичный завод оплачивает глину из расчета десяти центов за кубический ярд. Земля хороша только местами — там, где она расчищена, вот, например, огород или виноградник; но почти повсюду местность уж очень неровная.

— Вы, должно быть, не фермер, — сказал Харниш.

Молодой человек засмеялся и покачал головой.

— Нет, конечно. Я телеграфист. Но мы с женой решили года два передохнуть… и вот почему мы здесь. Время наше почти истекло. Осенью соберу виноград и опять пойду служить на телеграф.

Да, под виноградником акров одиннадцать — все винные сорта. Цена на виноград обычно довольно высокая. Почти все, что они едят, он сам выращивает. Если бы земля принадлежала ему, он расчистил бы местечко на склоне горы над виноградником и развел бы там плодовый сад, почва подходящая. Лугов много по всему участку, и акров пятнадцать наберется, с которых он снимает превосходное, нежное сено. За каждую тонну он выручает на три, а то и на пять долларов больше, чем за обыкновенное грубое сено, снятое в долине.

Харниш слушал с интересом и вдруг почувствовал зависть к этому молодому человеку, постоянно живущему здесь, среди всех красот, которыми Харниш только любовался в течение нескольких часов.

— Чего ради вы хотите возвращаться на телеграф? — спросил он.

Молодой человек улыбнулся не без грусти.

— Здесь мы ничего не добьемся. И (он на секунду замялся)… нам предстоят лишние расходы. За аренду хоть и немного, а платить нужно. И сил у меня не хватает, чтобы по-настоящему хозяйничать. Будь это моя собственная земля или будь я такой здоровяк, как вы, я ничего лучшего не желал бы. И жена тоже… — Он снова грустно улыбнулся. — Понимаете, мы оба родились в деревне, и, проторчав несколько лет в городах, мы решили, что в деревне лучше. Мы надеемся кое-что скопить и когда-нибудь купим себе клочок земли и уж там осядем.

Детские могилки? Да, это он подкрасил буквы и выполол сорняк. Такой уж установился обычай. Все, кто ни живет здесь, это делают. Говорят, что много лет подряд родители каждое лето приезжали на могилы, а потом ездить перестали; и старик Хиллард завел этот обычай. Разрез на склоне горы? Да, здесь была шахта. Но золота находили ничтожно мало. Старатели все снова и снова начинали разработку, в течение многих лет, потому что разведка дала хорошие результаты. Но это было очень давно. Здесь за все время ни одного рентабельного месторождения не открылось, хотя ям нарыли видимо-невидимо, а тридцать лет назад даже началось что-то вроде золотой горячки.

На пороге дома появилась худенькая молодая женщина и позвала мужа ужинать. Взглянув на нее, Харниш подумал, что городская жизнь не годится для нее; потом он заметил нежный румянец на слегка загорелом лице и решил, что жить ей нужно в деревне. От приглашения к ужину он отказался и поехал в Глен Эллен, небрежно развалившись в седле и мурлыча себе под нос забытые песни. Он спустился по неровной, извилистой дороге, которая вела через луговины, дубовые рощи, густую чащу мансанитовых кустов, пересеченную просеками. Харниш жадно вслушивался в крик перепелок, и один раз он засмеялся громко и весело, когда крохотный бурундук, сердито вереща, полез вверх по низенькой насыпи, но не удержался и упал вниз, потом кинулся через дорогу чуть ли не под копытами лошади и, не переставая верещать, вскарабкался на высокий дуб.