— Я смогу отблагодарить вас, — Моника вспомнила о двух бутылях, зарытых в парке. — Мне нужно только принести сюда вещи.

И вывеска Мадлены растаяла в глубине средневековых улочек, за собором Святого Миклоша, за Влатвой с ее старинными мостами и голосом одинокой скрипки. Аллеи парка облетали, среди дубов кружила листва, а в грязной воде пруда чумазые попрошайки лебеди устраивали с утками безобразные склоки из-за корок хлеба. Неуклюжие, прозаические, как она… Мысли Моники прервал хриплый вскрик. Она обернулась. У скамьи суетились люди, склоняясь над мужчиной, бледным, изможденным…

«Все повторяется. Я подойду, помогу. А кончится все ужасно, тюрьмой».

Но Моника подошла. Рано постаревший человек, закрыв глаза, лежал на скамье. Она втиснулась в круг обступивших его людей, отметив равнодушие и даже тень облегчения на их лицах, словно они ждали этого приступа, точнее были готовы к смерти, а, может быть, желали ее.

Девушка потрогала пульс и объявила:

— Он не мертв.

— Господи, сколько это может продолжаться! — разрыдалась за ее спиной женщина.

Моника поднесла к губам лежащего горлышко бутыли и, открыв другой рукой его рот, влила несколько глотков бальзама. Ресницы дрогнули, покрасневшие глаза будто из-под толщи воды воззрились на нее.

— Сигарету! — потребовал сухой голос. Его приказ был выполнен мгновенно, какой-то из родственников тут же протянул портсигар.

Моника закупорила бутылку и прежде, чем уйти, бросила:

— Заядлые курильщики горят на два часа дольше.

— В аду? — лениво отозвалась женщина, одна из лицемерных свидетельниц приступа.

— В крематории.

Та вздрогнула.

— Постойте! — встрепенулся возвращенный к жизни. — Вы по роду профессии медсестра, я понял это сразу. Я смертельно болен. Мне нужен уход. И буду вам признателен, если… Вот, возьмите мою карточку. Я буду вас ждать завтра в девять. Я благодарен вам за спасение. Ваше лекарство просто чудо.

— Оно уникально, но я могу продать его вам.

— Я очень рад. Завтра в девять.

Моника кивнула, ничего не пообещав, и отошла. Ее преследовал шепот родственницы:

— Ты видел, как он бодренько вскочил! Только завидел юбку, как уже полон сил… Боже, я не смогу это вынести! И теперь наш добропорядочный дом будет посещать бродяжка, шлюха и только потому, что он назвал ее медсестрой. Ну, какая она медсестра! И между прочим, даже не спросил нашего разрешения. Ей богу, будто в собственном доме…!

— Успокойся, это скоро кончится.

Глава 2

Мадлена расчесывала волосы Моники. Зеркало отразило бесцветное лицо одной и необычную внешность второй, результат искусного сочетания грима и пышного парика.

— Ты знаешь, почему некрасива?

Моника пожала плечами.

— Все красивые женщины Европы были истреблены инквизицией. Эти исчадия считали красоту порочной. Любуясь своей красотой, женщина поддается суетным мыслям и легко становится добычей дьявола. Красота уничтожалась поколениями, и вот в Европе почти не осталось привлекательных женщин.

— Вчера я встретила человека, он предложил мне занятие, деньги и жилье.

Расческа замерла в пальцах Мадлены.

— Я тоже предложила тебе это. Раньше его. Ты не хочешь посоветоваться со мной, прежде чем принять решение?

— Вчера я последовала вашему совету, отправилась «в других» и нашла человека, которому я нужна.

— Глупышка! Возвращайся, если не устроишься.

В туман пробуждающихся улиц неторопливо входило утро. Ровно в девять Моника позвонила в дверь. Кто-то долго смотрел в глазок, но дверь осталась заперта. Несколько смущенная, Моника побрела прочь. Она не чувствовала себя подавлено, чужое равнодушие, злоба не могли обидеть ее.

— Постойте! — на крик она обернулась.

Он стоял на балконе в шелковой пижаме. Теперь Моника разглядела его лучше: желтое одутловатое лицо, глаза с нависшими веками. Подобие мужчины. Бессильное тело.

— Мои домашние ограждают меня от посетителей.

— Почему?

— Я веду не тот образ жизни, какой бы их устраивал. Если позволите, я встречу вас у порога, чтобы избежать вашего знакомства с их злым языком. Я вынужден терпеть их. Они — моя родня и ухаживают за мной. Я совершенно не способен устроить свой быт.

Через минуту Моника оказалась в гостиной. Голубые стены тускло освещала лампа под фиолетовым абажуром. Холодно, пусто. Увидев бутыль, Вацлав воскликнул:

— О, это как раз кстати. Мне очень понравился ваш ликер, — он налил себе рюмку и залпом выпил.

— Вчера вы почувствовали его вкус? Странно. Ваш приступ…

Ее голос… Вацлав почувствовал томление и достал портсигар. Сигареты были начинены смесью табака и опия. Девушка вынула одну. Он медленно наблюдал за ней.

— Уход родственников вас не устраивает, если понадобилась медсестра.

Он чиркнул спичкой, скользнув взглядом по затянутой в пальто фигуре, и тут же потушил ее.

— Вам не душно?

Она встала, медленно расстегивая пуговицы, бросила пальто на спинку кресла. Коричневый бархат платья, карие глаза, каштановые волосы… Цвет тепла… Вацлав зажег спичку. Девушка села, наклонилась и, затянувшись, тут же растеклась в синем кресле. Ее глаза остекленели, тело более не имело власти над душой. Парила ли она, или то был провал в нереальное четвертое измерение? Вацлав обожал эти путешествия. Он освободил ее шею от шелкового шарфа, пальцы ловко справились с крючками, обнажили плечи… Вацлав затянулся сам и закрыл глаза. Ничего не происходило. Еще пара затяжек. Ничего. Вацлав расслабился и сосредоточился. Черт! Девушка лежала напротив, бледная и безвольная. Как реально он воспринимает ее! И окружающий мир… Как точен в деталях, как ясен! Где сладкая иллюзия, заставляющая упиваться экстазом с каждой пришедшей сюда женщиной? Упиваться абсолютным освобождением? Его лишили этого удивительного сна.

Вдруг он заметил странную черную бутыль на столе. В парке, после глотка горького и крепкого снадобья его наполнило ощущение силы. Чтобы проверить догадку, он подошел к девушке и влил ей в приоткрытый рот немного бальзама. Преображение было стремительным и потрясающим. Глаза девушки распахнулись, ее чистый, не заволакиваемый туманом взгляд коснулся его лица. Она открыла глаза, резко, без боли. Странно, ни намека на страх, скованность и дрожь в мышцах, обычные симптомы тяжелого возвращения.

— Пойдем позавтракаем, — сказал он.

— Это мой дом, Вацлав! Я не позволю этой женщине поселиться в моем доме! — тонкий неприятный голос, крикливый, как у чайки.

— Ты видимо, забыла, что твой дом содержу я. Я содержу тебя, твоего мужа и детей. Не заставляй меня жалеть об этом.

— Если бы моя сестра видела, как ее сын обращается со своими родственниками! Как проматывает ее состояние! — Клара прекрасно знала свою роль, ни жестом, ни выражением глаз не изменив ей. Трагическое амплуа находило своих поклонников, обычно из людей серьезных. Но ведь Клара прекрасно знает, что он не настолько глуп.

— Это не ее состояние. Это состояние моего отца. Моя мать была такой же нищей, как и ты. А насчет обращения с родственниками… Если бы она хотела видеть вас независимыми от моего слова, то оставила бы вам хоть что-то. Однако в завещании нет твоего имени, дорогая тетя. Мама запамятовала, что ты есть у нее.

— Какова мать, таков и сын!

— Потише. Меня скоро перестанут развлекать твои крики. Уважай мою волю, Клара, выдели девушке комнату. Она будет заботиться о моем здоровье. Я знаю, оно вас мало волнует, вы предпочли бы…

— Не смей так говорить, Вацлав! Твое здоровье нам очень важно, кто еще позаботится о тебе? Ведь у тебя кроме нас никого нет. Ты сирота. Бедный одинокий мальчик.

Хозяйка бросила неприязненный взгляд на Монику, чья тарелка опустела так быстро. Из гостиной Клара позвонила Юлиусу, нотариусу. Пусть он не был другом ее племянника, Вацлав просто частенько с ним совещался по поводу завещания, играя на нервах семьи. Но ей нужна была любая поддержка.

Нотариус появился к обеду.