— Эх, — говорил один, — что-то с нашим дедушкой теперь!

— Вестимо что! — отвечал другой, — рвут его с дыбов, а может, на виске потряхивают.

— А ведь не выдаст старый черт; я чай, словечка не выронит!

— Вестимо, не выронит, не таковский; этого хоть на клочья разорви, не выдаст!

— А жаль седой бороды! Ну да и атаман-то хорош! Сам небось цел, а старика-то выдал!

— Да что он за атаман! Разве это атаман, чтобы своих даром губить из-за какого-то князя!

— Да вишь ты, они с князем-то в дружбе. И теперь, вишь, в одном курене сидят. Ты про князя не говори, неравно, атаман услышит, сохрани бог!

— А что ж, коль услышит! Я ему в глаза скажу, что он не атаман. Вот Коршун, так настоящий атаман! Небось был у Перстня как бельмо на глазу, так вот его нарочно и выдал!

— А что, ребята, ведь, может, и в самом деле он нарочно выдал Коршуна!

Глухой ропот пробежал меж разбойников.

— Нарочно, нарочно выдал! — сказали многие.

— Да что это за князь? — спросил один. — Зачем его держат? Выкупа за него ждет атаман, что ли?

— Нет, не выкупа! — отвечал рыжий песенник. — Князя, вишь, царь обидел, хотел казнить его; так князь-то от царя и ушел к нам; говорит: я вас, ребятушки, сам на Слободу поведу; мне, говорит, ведомо, где казна лежит. Всех, говорит, опричников перережем, а казною поделимся!

— Вот как! Так что ж он не ведет нас? Уж третьи сутки здесь даром стоим!

— Оттого не ведет, что атаман у нас баба!

— Нет, этого не говори, Перстень не баба!

— А коли не баба, так и хуже того. Стало быть, он нас морочит!

— Стало, — сказал кто-то, — он хочет царскую казну на себя одного взять, а нам чтоб понюхать не досталось!

— Да, да, Перстень продать нас хочет, как Коршуна продал!

— Да не на таковских напал!

— А старика-то выручить не хочет!

— Да что он нам! Мы и без него дедушку выручим!

— И без него казну возьмем; пусть князь один ведет нас!

— Теперь-то и самая пора: царь, слышно, на богомолье; в Слободе и половины опричников не осталось!

— Зажжем опять Слободу!

— Перережем всех слободских!

— Долой Перстня! Пусть князь ведет нас!

— Пусть князь ведет! Пусть князь ведет! — послышалось отовсюду.

Подобно грому прокатились слова от толпы до толпы, пронеслися до самых отдаленных костров, и все поднялось и закипело, и все обступили курень, где Серебряный сидел в жарком разговоре с Перстнем.

— Воля твоя, князь, — говорил атаман, — сердись не сердись, а пустить тебя не пущу! Не для того я тебя из тюрьмы вызволил, чтоб ты опять голову на плаху понес!

— В голове своей я один волен! — отвечал князь с досадою. — Незачем было меня из тюрьмы вызволять, коли я теперь в неволе сижу!

— Эх, князь, велико дело время. Царь может одуматься, царь может преставиться; мало ли что может случиться; а минует беда, ступай себе с богом на все четыре стороны! Что ж делать, — прибавил он, видя возрастающую досаду Серебряного, — должно быть, тебе на роду написано пожить еще на белом свете. Ты норовом крут, Никита Романыч, да и я крепко держусь своей мысли; видно, уж нашла коса на камень, князь!

В это мгновение голоса разбойников раздались у самого куреня.

— В Слободу, в Слободу! — кричали пьяные удальцы.

— Пустим красного гуся в Слободу!

— Пустим целое стадо гусей!

— Выручим Коршуна!

— Выручим дедушку!

— Выкатим бочки из подвалов!

— Выгребем золото!

— Вырежем опричнину!

— Вырежем всю Слободу!

— Где князь? Пусть ведет нас!

— Пусть ведет князь!

— А не хочет, так на осину его!

— На осину! На осину!

— Перстня туда же!

— На осину и Перстня!

Перстень вскочил с места.

— Так вот что они затевают! — сказал он. — А я уж давно прислушиваюсь, что они там голосят. Вишь, как расходились, вражьи дети! Теперь их сам черт не уймет! Ну, князь, нечего делать, вышло по-твоему; не держу тебя доле: вольному воля, ходячему путь! Выйди к ним, скажи, что ведешь их на Слободу!

Серебряный вспыхнул.

— Чтоб я повел вас на Слободу? — сказал он. — Да скорей вы меня на клочья разорвете!

— Эх, князь, притворись хоть для виду. Народ, ты видишь, нетрезвый, завтра образумятся!

— Князь! — кричали голоса, — тебя зовут, выходи!

— Выйди, князь! — повторил Перстень, — ввалятся в курень, хуже будет!

— Добро ж! — сказал князь, выходя из куреня, — посмотрим, как они меня заставят вести их на Слободу!

— Ага! — закричали разбойники, — вылез!

— Веди на Слободу!

— Атаманствуй над нами, не то тебе петлю на шею!

— Так, так! — ревели голоса.

— Бьем тебе челом! — кричали другие, — будь нам атаманом, не то повесим!

— Ей-богу, повесим!

Перстень, зная горячий прав Серебряного, поспешил также выйти.

— Что вы, братцы, — сказал он, — белены, что ль, объелись? Чего вы горла-то дерете? Поведет вас князь, куда хотите; поведет чем свет; а теперь дайте выспаться его милости, да и сами ложитесь; уже вволю повеселились!

— Да ты что нам указываешь! — захрипел один, — разве ты нам атаман!

— Слышь, братцы, — закричали другие, — он не хочет сдать атаманства! Так на осину его! На осину, на осину!

Перстень окинул взором всю толпу и везде встретил враждебные лица.

— Ах вы дураки, дураки! — сказал он. — Да разве я держусь вашего атаманства? Поставьте над собой кого знаете, а я и сам не хочу; наплевать мне на вас.

— Хорошо! — закричал кто-то.

— Красно говорит! — прибавил другой.

— Наплевать мне на вас! — продолжал Перстень, — мало, что ли, таких, как вы? Эка честь над вами атаманствовать! Да захочу, пойду на Волгу, не таких наберу!

— Нет, брат, дудки. От себя не пустим; еще, пожалуй, продашь, как Коршуна продал!

— Не пустим, не пустим; оставайся с нами; слушайся нового атамана!

Дикие крики заглушили голос Перстня.

Разбойник огромного роста подошел к Серебряному с чаркой в руке.

— Батька! — сказал он, ударив его широкою лапой по плечу, — пробазарил ты свою голову, стал нашим братом; так выпьем вместе да поцелуемся!

Бог знает, что бы сделал Серебряный. Пожалуй, вышиб бы он чарку из рук разбойника и разорвала б его на клочья пьяная толпа; но, к счастию, новые крики отвлекли его внимание.

— Смотрите, смотрите! — раздалось в толпе, — опричника поймали! Опричника ведут! Смотрите, смотрите!

Из глубины леса шло несколько людей в изодранных одеждах, с дубинами в руках. Они вели с собой связанного Максима. Разбойник, которого он ударил саблей, ехал на Максимовом коне. Впереди шел Хлопко, присвистывая и приплясывая. Раненый Буян тащился сзади.

— Гей, братцы, — пел Хлопко, щелкая пальцами.

Гости съехались ко вдовушкам во дворики,

Заходили по головушкам топорики!..

И Хлопко опрокидывался навзничь, бил в ладоши и кружился, словно кубарь.

Глядя на него, рыжий песенник не вытерпел, схватил балалайку и пустился вприсядку помогать товарищу.

Оба стали наперерыв семенить ногами и кривляться вокруг Максима.

— Вишь, дьяволы! — сказал Перстень Серебряному. — Ведь они не просто убьют опричника, а замучат медленною смертью; я знаю обоих: уж коли эти пустились, значит, плохо дело; несдобровать молодцу!

В самом деле, поимка опричника была для всей шайки настоящим праздником. Они собрались выместить на Максиме все, что претерпели от его товарищей.

Несколько человек с зверскими лицами тотчас занялись приготовлениями к его казни.

В землю вколотили четыре кола, укрепили на них поперечные жерди и накалили гвоздей.

Максим смотрел на все спокойным оком. Не страшно было ему умирать в муках; грустно было умереть без меча, со связанными руками, и не слыхать в предсмертный час ни бранного окрика, ни ржания коней, а слышать лишь дикие песни да пьяный смех своих мучителей.

«Обмануло меня вещее, — подумал он, — не такого я чаял себе конца. Да будет же надо мной божья воля!»

Тут он заметил Серебряного, узнал его и хотел к нему подойти. Но рыжий песенник схватил его за ворот.