— Шаги! —

Матерь Божья, помоги!

Оттого что эти чудные — шаги!

Я свечу тебе в три пуда засвечу,

Оттого что эти знаю — сапоги!

То не стон —

Струнный звон.

То не сон —

Он.

— Ты здесь зачем?

«А ты зачем?»

— Небось, уйду.

«Сама, уйду».

Стоит смиренник юный,

Пощипывает струны.

Нет слов у мачехи-красы,

Покусывает хвост косы.

А ветер между ними —

Как вьюн — между двоими.

Гусляр по стрункам: щелк да щелк,

А сердце в грудь ей: толк да толк, —

Вот в щепья расколотит!

Тот спиночку воротит.

Вот-вот уйдет! — Святой Исус!

И, косу выхлестнув из уст,

Как зверь нечеловечий —

Хвать! — сына за заплечье!

«Стой, погоди, так не уйдешь!»

— Брось, баба, что за речь ведешь?

Ты мне сукна не комкай!

Ай девка с моряком ты? —

И хочет плечиком повесть, —

Не может ручек ей развесть:

За шейкой за любезной

Свились — как круг железный.

— Я сын тебе, а ты мне — мать.

Взошел я ветром подышать,

Морскую речь послушать…

А ты — веревкой душишь! —

«Ты баб до времени не старь!

Царица я, а ты мне — Царь!»

А месяц между ними —

Как меч — между двоими.

«Три года завтрашней зарей,

Как я на персик восковой,

Как нищий на базаре, —

На нежный лик твой зарюсь!

Три года эту ночь ждала!»

Легонечко — как два крыла —

Ослабшие от муки

Он ей разводит — руки.

Вдоль стана бережно кладет,

Сам прямо к лесенке идет,

И на гортанный окрик

Вдруг голову воротит.

Стоит на башенном зубце,

Как ведьма в месячном венце,

Над бездной окиянской

Стоит, качает стан свой.

Покачивает, раскачивает,

Как будто дитя укачивает,

Большие глаза незрячие

К мучителю оборачивает.

А ветер — шелка горячие

Как парусом разворачивает.

«Введешь в беду!

Уйдешь — уйду:

Ты — с лесенки,

Я — с башенки!»

Качается, качается,

Шелк вкруг колен курчавится.

Как есть — дитя-проказница

Страх нагоняет, дразнится.

«Что пошатнулся? Ай — струхнул?»

Царевич к ней на шаг ступнул.

«Теперь ко мне — ни шагу!»

Царевич к ней — два шага.

Качается: — помру за грош!

Качается: — и ты помрешь!

Качается: — ан нет, не трожь!

Не след! — Негоже! — И как горсть

Горошин тут жемчужинных —

Из горлышка — смех судорожный!

«Прощай, мой праведник-монах!»

Всё яростней разлет-размах,

«Мой персик-абрикосик!»

Как змеи, свищут косы.

Так разошлась — в глазах рябит!

Так разошлась — луну дробит!

Тут страшным криком нутряным —

Как вскрикнет! тот кольцом стальным

На всем лету — как сдавит!

Как нá ноги поставит!

Аж пóтом высыпал испуг. —

Она смирней ребенка. —

Стоит, не разжимая рук,

Стоит и дышит громко.

Тут речи нежные лились:

«Теперь не страшно с башни вниз…»

И — дрожью соловьиной —

Смех легкий, шаловливый.

«Моя исполнилась — вся сласть!

Моя исполнилась — вся страсть!»

Из бахромы курчавой

Глазок глядит лукаво.

«Ты на руках меня держал,

К своей груди меня прижал…

Добилась, — вновь смеется, —

Как твое сердце бьется!

Железом ты в меня впился,

Как огневая полоса

Под красными щипцами —

След твоих рук — на память!

Хотенье женское мое —

Вот всё именьице мое.

Иди! — Теперь уж, друг мой,

Вниз головой не рухну!»

Ух! — Кто ж это так ухнул вдруг?

Чья кошачья меж зубцов — голова?

То пророчица великих разлук:

Сова-плакальщица, филин-сова.

Охорашивается, чистит клюв.

Глаза желтые — янтарь шаровой!

Красе на ухо шепочет, прильнув:

«За булавочкой к тебе я второй!»

Сотворила тут краса крестный знак,

Сваво гостя дорогого узнав.

«Весь-то слышал я ваш спор боевой,

Всё-то филином-летал я-совой!

Дважды в грудь свою — булавку отправь!

Дважды филину — уста предоставь!»

Крылами pyкy ей с рукой,

А клювом губку ей с губой

Разводит пакостник рябой:

— Ты не противься, рот тугой!

Покорность с бабой родилась!

Льни, тонкоствольная лоза!

Чтоб не увидеть желтых глаз —

Закройтесь, черные глаза!