. . . . .

Луна вчера вечером была золотисто-красная, большая.

Машу раздевали, готовили ко сну, когда она увидела в окошко это чудо природы.

— Ой, мама? Что это? Солнце?

— Нет, Машенька, это луна.

— А почему она такого цвета?

— Не знаю, Маша.

— Наверно, она гуляла много и потому румяная стала?

Пришла в долгополой ночной рубашке ко мне:

— Папа, ты видел, луна какая толстая?!

А часа через два проснулась, лежит в своей кроватке и думает.

— Ты что, Маша?

— Я все думаю, почему луна такого цвета.

. . . . .

Идем домой — полем по узкой тропинке.

— Ой, я крапивой укусилась!..

. . . . .

Жгучая тайна жизни и еще более страшная, волнующая тайна смерти.

— Папа, что такое «марка»?

— А это вот такая картинка, которую наклеивают на конверт, на письмо.

— А зачем?

— А затем, чтобы письмо дошло по адресу.

— Кому?

— Кому мы напишем. Вот я напишу, например, бабушке, или Павлику, или тете Ляле…

— А Васе?

— Что Васе?

— А где он?

— Кто?

— Вася?

— Какой Вася?

— Маленький который… когда ты маленький был.

— Мой брат?

— Да.

— Он умер… погиб на войне.

Пауза. Маша напряженно думает. Потом говорит:

— Ты знаешь, у меня была книжка. Там было написано: птичка умерла. Ей не давали пить и есть, и она умерла.

10.7.60.

Кто-то при Маше сказал, что в Луге она спит гораздо лучше, чем спала в Ленинграде.

Она мне объяснила, почему это так:

— В Ленинграде я один раз очень страшный сон видела… А в Лугу он не может приехать — у него денег нет.

— У кого денег нет? Кто не может приехать?

— У сна. Он билет не может купить.

11.7.60.

На днях ей сказали, что у ее троюродной сестры Иры будет ребеночек и что Маша после этого станет тетей.

Не хочет быть тетей. Чуть не плачет.

— Нет, нет! Я хочу быть девочкой.

Думает, что если тетя, — значит, будет мазать губы, ходить на каблуках и поддерживать скучные разговоры с другими тетями. И в куклы нельзя играть, и на одной ножке прыгать.

. . . . .

Огорчают меня ее необъяснимые и непобедимые страхи. Боится, например, насекомых: мух, комаров, пауков. Пять минут назад я обнаружил на веранде полураздавленного жука. Взял его в руки. Что было с Машкой! Воет так, что губы дрожат:

— Бою-у-у-усь!!

И в рев:

— Хочу ма-аму! Ма-аму хочу!

Объяснил ей, что плакать следовало бы не ей, а жуку. Ведь он теперь или умрет, или хромать будет.

Перестает плакать.

— А дети у него есть?

— Есть, наверное. Вот они ждут папу, а папа не идет.

Слезы почти уже высохли. Только одна слезинка, расплываясь, ползет по щеке к губам.

— Знаешь что? Надо его смазать йодом.

— Да, — говорю, — пожалуй.

Пошел искать жука. Но ей уже опять страшно. Кричит вдогонку:

— Не надо! Не надо йодом!

12.7.60.

Забыл вчера записать окончание истории с жуком.

Я пришел посмотреть, как поживает раненый жук, и обнаружил, что он уже мертв. Закопал его. Сказал об этом Маше.

— Не бойся. Он уже умер.

— А что он делает?

— Он ничего не делает. Он не может ничего делать. Он уже не двигается.

— А как люди умирают?

— Так же.

— Как?

— Перестают дышать, руками и ногами не двигают и глаз не открывают.

Сам испугался, что позволил себе коснуться этой темы.

Но Машка — и тут играет. Я ей сказал:

— Жалко маленьких жучков. Они одни остались.

Машка:

— У них и мама умерла. И братик умер. Ему укол делали, грязь попала, разрезали живот — и он умер.

. . . . .

Позже возвращается к той же теме…

Мы играли в девочку Люсю и в Марью Алексеевну. Марья Алексеевна говорит Люсе про тетю Олю:

— Тетя Оля попала под трамвай! Ее всю разрезали. И живот разрезали, и глаза! Она теперь никогда больше не будет жить.

Спрашиваю:

— Когда это, недавно случилось?

— Нет, она еще маленькая попала под трамвай.

13.7.60.

Вчера мама купила в Луге томик грузинских сказок — для Маши. Чтобы «приобщить девочку к родной грузинской культуре». Позже мама должна была признаться, что купила эту книгу себе и мне на голову.

Книгу иллюстрировал народный художник Грузии Гудиашвили. Фронтиспис сделан в манере, которая отвечает вкусу таких читателей, как, скажем, наш племянник Павлик: огромная трехглазая голова страшенного дэва. Из оскаленной пасти его выскочил мальчик, одна его нога осталась в зубах чудовища.

Маша посмотрела, посмотрела: «А это что? А это кто?» И вдруг расчухала, что к чему, и заявляет:

— Я боюсь! Я дэва боюсь!

Потом как будто забыла о нем. А вечером мы ходили втроем в лес. Возвращались домой в девятом часу. До этого Машка была веселая, шумная. А тут вдруг подошла, взяла меня за руку и говорит:

— Боюсь дэва.

И дома весь вечер плакала и в отчаянии восклицала:

— Боюсь дэва! Он во сне придет ко мне. Не уходите! Мама! Не уходи. Я боюсь его.

Пришлось прибегнуть к заклинаниям.

— Тук-тук-тук. Дэв, улетай в Тбилиси!

— Нет, далеко-далеко пусть улетит.

— Лети дальше, лети в Ереван и дальше — в Иран, в город Тегеран.

— Такого нет.

— Нет, есть. Ну вот, улетел дэв. Не бойся теперь.

— А книга?

— И книга улетела (пришлось попросить маму надежно спрятать этот симпатичный подарок).

— Скажи, чтобы он в сон ко мне не приходил…

— Хорошо. Тук-тук-тук. Дэв, не приходи к Машеньке в сон!

Проделал все, что требуется. Все-таки засыпала неспокойно.

. . . . .

А утром, в восьмом часу, прибежала ко мне в одной ночной сорочке — веселая, тепленькая, румяная.

— Добрым утром!

— Ну, что ты во сне видела?

— Цветочки видела.

. . . . .

В восемь часов утра занимались гимнастикой. Было уже порядочно жарко. Ушли гимнастировать далеко в лес…

На обратном пути собирали землянику. Машка собирала ее в потную пригоршню. Придя домой, одаривала земляникой маму и тетю Минзамал.

. . . . .

Из старых заметок.

Ей дали ломтик мяса. Она видела, как я только что ел бутерброд с мясом, и говорит:

— Не так! Постели его на хлеб!

14.7.60.

Дни идут своей чередой, каждый день похож на предыдущий.

Нет, простите, это — беллетристика. Машкины дни не похожи один на другой, каждый день и каждый новый час ее жизни приносят с собой что-нибудь новое.

Вчера, например, она научилась прыгать на одной ножке. Для нее это — значительнейшее событие. Прежде всего ей это нужно, конечно, для игры в «классы».

Прыгает она, правда, не совсем ловко, придерживает согнутую левую ногу правой рукой. Вчера делала 2-3-4 прыжка, сегодня во время гимнастики сделала уже двенадцать. Ликует:

— Еще! Еще! Мама, посмотри! Тетя Минзамал, смотри! Я прыгать научилась!

. . . . .

Недавно вспоминали с ней стишки, которым научила ее когда-то бабушка: «Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал». Машка знает эти стихи года полтора, и только сейчас, сегодня, я понял, догадался, что мороз для нее — это мороз с большой буквы, Дед Мороз.

Вчера она сказала мне:

— Мороз трещал, трещал… Когда он вытрещался, он принес всем детям елки…

. . . . .

Выдумает какую-нибудь нечисть и боится ее.

Вчера сидела у меня в комнате на кровати.

И вдруг:

— Ой, кто это?

Пока еще с лукавой улыбкой.

— Кто? — я говорю. — Где?

— Талафик!

— Какой Талафик? Где Талафик?

И через полминуты она уже объята страхом.

— Па-пыч-ка-а-а-а-а! Бою-у-у-усь!