Буденный согласился. Фильм был поставлен. Пять или шесть коробок его молодой постановщик привез в Ленинград, чтобы показать автору книги. Я дважды смотрел этот фильм. Первый раз — в Доме кино с молодыми своими друзьями. Все — и Д.Левин, и Д.Хармс, и другие — единодушно выступили против фильма. В один голос было заявлено:
— Халтура!
Режиссер, не стесняясь, плакал. Фильм мне очень не понравился, но режиссера было жаль. Я предложил показать ленту Маршаку. Режиссер ухватился за эту соломинку. И вот дня через два в каком-то небольшом рабочем клубе на Выборгской стороне в течение часа я смотрел не столько на экран, сколько на своего соседа С.Я.Маршака.
Когда экран погас и зажегся свет в зале, Самуил Яковлевич сказал:
— В картине хорош только Буденный.
И добавил:
— Думаю, что выпускать фильм в таком виде нельзя.
Эта поддержка все и решила. Разрешения на выпуск фильма я не дал. Конечно, поступить так было огорчительно. Экранизация «Пакета» — уже в другой режиссуре — появилась двадцать пять лет спустя. Сделан этот новый фильм был лучше, получил первый приз на международном фестивале, но меня и он не порадовал. И когда я смотрел эту постановку на экране телевизора, я думал, что, может быть, напрасно я тогда «зарубил» первую работу молодого художника, фильм, в котором и и самом деле очень хорошо сыграл самого себя Буденный.
…Семен Михайлович, как мне показалось, тоже был огорчен.
— А мне, в общем, понравилось, — сказал он, услышав мнение Маршака о фильме.
— Ну, как можно сравнить с книгой?!! — заершился Самуил Яковлевич.
— Книга-то, конечно, лучше, — сказал Буденный. — Книгу я давно знаю.
И он начал говорить какие-то приятные, лестные для автора слова. Но тут раздался второй или третий звонок, мы распрощались, подхватили чемоданы и побежали к своему вагону.
Далеко в прошлом этот зимний вечер, этот белый снег, эти запахи угля и паровозной гари. Нет уже с нами и маршала Буденного. Вместе с этим легендарным человеком, былинным героем, еще на один шаг отступила в прошлое наша далекая и, как говорят, тоже уже легендарная юность.
1973
Маршак и Людоед*
Я был совсем молоденький, почти мальчик, когда судьба свела меня с Самуилом Яковлевичем Маршаком. За минувшие с тех пор годы я успел и полюбить Маршака, и подружиться с ним, и поучиться у него уму-разуму…
Маршак был человек удивительный. Поражал и могучий многогранный талант его. И фантастическая, какая-то колдовская память (когда он с одного раза, пробежав глазами огромную — вроде «Ночного обыска» Хлебникова — поэму, запоминал ее всю и на другой день читал уже наизусть — почти без запинки). Но, может быть, больше всего поражало трудолюбие Маршака. Работая с утра до глубокой ночи, он способен был по двадцать, по тридцать, даже по пятьдесят раз переделывать, переписывать, оттачивать и отшлифовывать каждую строчку и каждое слово в этой строчке.
И вместе с тем Маршак был блестящим импровизатором. Он мог, не сходя с места, не отрывая пера от бумаги, сочинить эпиграмму, рифмованную шутку, стихотворную дарственную надпись на книге. Свидетелем этого чуда я бывал не один раз. У многих людей хранятся его книги с такими стихотворными экспромтами. Но, конечно, далеко не все надписанные им книги сохранились. Некоторые навсегда утрачены. А кое-что хранится только в памяти.
Вот и моя память сберегла несколько таких маленьких маршаковских шедевров.
Всю жизнь я писал для детей. И всегда очень любил детей. Но своих ребят у меня очень долго не было. И ни у кого из моих близких родственников — тоже.
Чего-то в жизни очень не хватало: детского крика, детского смеха, даже детского плача.
И вдруг у моей двоюродной сестры Иры появился ребенок. Девочка.
Я сразу без ума полюбил свою маленькую двоюродную племянницу. И впервые за много лет снял в Сестрорецке дачу — две комнаты с верандой, чтобы новорожденная Иринушка могла полной грудью дышать свежим морским воздухом.
Это было на редкость симпатичное, веселое и жизнерадостное существо. Только одно мне в ней не нравилось — то, что ее тоже назвали Ириной. Две Ирины в одном доме — это казалось мне, что ли, несколько чрезмерным. Мне хотелось называть ее как-нибудь по-другому.
В Сестрорецке жил тогда Михаил Михайлович Зощенко. Однажды я был у него на даче, и он прочел мне свой новый, только что законченный рассказ. Там молодая мать, укачивая новорожденного ребенка, говорит:
— Ах ты, мой ангел! Ах ты, мой маленький людоед!..
Мне ужасно это понравилось. И с этого дня я стал называть свою племянницу Людоедом.
Конечно, ее маме, бабушке и некоторым другим родственникам это изящное имя пришлось не очень по вкусу. Но со временем они привыкли. И сама Иринка лет до шести, кажется, даже не подозревала, что она Ирина.
Постепенно все в доме стали говорить:
— Людоед сегодня жалуется на животик. Не съел ли чего-нибудь лишнего?
— Людоеду купили куклу.
— Шурочка, позови, пожалуйста, Людоеда!
— Людоед, пора спать!
И Людоед, нисколько не удивляясь и не обижаясь, шел спать.
Однажды, в начале тридцатых годов, я был у Маршака. Мы с ним работали над какой-то рукописью. Было уже поздно, и я сказал, что больше не могу, надо ехать: сегодня день рождения Людоеда. Конечно, Самуил Яковлевич знал, что у меня растет племянница, знал даже, что ее называют Людоедом, и все-таки, помню, он заметно вздрогнул, когда услышал, к кому я собираюсь ехать.
— Сколько уже ей? — спросил Самуил Яковлевич.
— Да всего годик, — извиняющимся голосом ответил я, употребив по обычаю это уменьшительное «годик», хотя на самом деле — по своей наполненности, насыщенности, набитости событиями и впечатлениями эти самые первые годы человеческой жизни не только не годики, но даже, пожалуй, и не годы, а целые годища.
— Маловато, — сказал, подумав, Маршак. — Ну, ничего. Подарю ей все-таки книжку. На вырост.
И, попросив секретаршу принести его только что вышедшую, переизданную книгу «Детки в клетке», он окунул в чернильницу перо и, ни минуты не помешкав, не сделав ни единой паузы, без помарок и поправок написал своим четким крупным почерком:
А год или два спустя в этот же день Самуил Яковлевич обещал приехать к Людоеду в гости. Но что-то ему помешало. И он послал ей не помню уж какую книгу с таким стихотворным посвящением:
А потом они познакомились и даже подружились. И оказалось, что наш Людоед вовсе не такой страшный, каким он представлялся Маршаку. Тогда она как раз пробовала учиться читать. И никак, бедная, не могла понять, что такое буква «я», как она произносится. Все говорила вместо «я» — «ты».
— Напиши об этом рассказ, — посоветовал мне Самуил Яковлевич.
Тогда я отмахнулся, мне было не до рассказа, я был огорчен бестолковостью Иринки. Но несколько лет спустя я такой рассказ написал, называется он «Буква „ты“».
А книги, подаренные Самуилом Яковлевичем, обе сгинули в лютую блокадную зиму, когда Иринка была в эвакуации, в маленькой уральской деревушке, в детском лагере.