Ленька остановился, хотел сказать «здравствуй», но не успел. Хоря оторвался от работы, поднял грязное заплаканное лицо и грубо спросил:

— Чего надо?

— Ничего, — мягко ответил Ленька. — Я так просто… зашел… Хотел сказать, что мне… жалко…

— А-а! Жалко?

Хоря вскочил. Губы его запрыгали. Остроносое веснушчатое лицо исказилось в злобной усмешке.

— Жалко? Тебе жалко? — заорал он, замахиваясь на Леньку саблей. — Думаешь, я не знаю?..

— Что ты знаешь? — опешил Ленька.

— Смеяться пришел? Сволочь! Погоди, Симкова спалили, скоро и до вас очередь дойдет… И на твою матку пуля найдется…

Ленька ушел обиженный. Почему он — сволочь? Что он такое сделал? Он старался не сердиться на Хорю, оправдывал его, говорил себе, что у Глебовых большое горе, что он и сам небось не понимает, что говорит, но в глубине души он чувствовал, что поссорились они не случайно, что Хоря прав, что ему действительно нисколько не жалко рыжебородого Федора Глебова.

…И уж совсем никакой жалости, а самую настоящую радость испытал он, когда, дня три спустя, солнечным осенним утром за окном раздался ликующий мальчишеский голос:

— Хохряковцев ведут!..

Ленька полуодетый выскочил на улицу.

Опять, как и два месяца тому назад, с шумом бежали по деревенской улице, сверкая босыми пятками, мальчишки и девчонки.

Затягивая на ходу ремешок, побежал за ними и Ленька.

На обочине Большой дороги, под желтеющими вековыми березами толпились мужики и бабы. За этой живой изгородью слышался глухой топот множества ног, выкрики военной команды, тяжелое дыхание людей… Ленька с трудом продрался сквозь густую толпу, пробился плечом и головой между чьими-то боками и чуть не наскочил на пожилого красноармейца в выцветшей рваной гимнастерке, который с винтовкой наперевес шел по обочине… За ним шел другой, третий, четвертый… А по дороге, меся осеннюю пыль, нестройными рядами брели пленные бандиты. Были тут и молодые и старые, были — в крестьянской одежде, босые, в лаптях, в домотканых портах, а были и в гимнастерках, в защитных фуражках, в рваных солдатских и офицерских шинелях… Все были грязные, небритые, почти у всех лица были темные от усталости и смертельного страха…

— Бабы, бабы! — послышалось в толпе. — Гляди-кось, Глебовых повели! И Федька и Володька — оба тут…

Ленька привстал на цыпочки, чтобы увидеть Хорькиных братьев, но вместо этого увидел — в двух шагах от себя — няньку. Секлетея Федоровна стояла, подложив руки под черный коленкоровый передник, и молча, пригорюнившись, смотрела на дорогу.

В эту минуту где-то в стороне залязгали колеса телеги. Толпа заколыхалась и зашумела:

— Сам… сам… самого везут!..

Ленька опять весь вытянулся и увидел рыжую морду тощей лошаденки, заляпанного грязью красноармейца, который боком сидел на передке и перебирал вожжи, а в телеге — человека с низко опущенной головой. Он сидел на ворохе соломы, спиной к вознице. Руки его были связаны сзади, фуражка надвинута на глаза. Телега проехала мимо, и Ленька, как ни вытягивал шею, не успел ничего разглядеть, кроме грязной окровавленной тряпки, которой было завязано горло атамана, уныло опущенных уголков рта, папиросного окурка, прилипшего к нижней губе, и крохотных, как зубная щетка, усиков.

Толпа молчала. Но вот слева от Леньки оглушительно, в два пальца, свистнул какой-то мальчишка. Кто-то засмеялся, кто-то громко сказал:

— Эвона… напыжился… Стенька Разин недоделанный!..

Еще несколько человек засмеялись. Но тут же заплакали, заголосили, запричитали бабы. Ленька взглянул на няньку и увидел, что старуха тоже плачет. Уголком передника она утирала морщинистую щеку, по которой скатывалась крупная, как бусина, слезинка.

— Няня, — сказал Ленька, тронув старуху за локоть. — Что это вы? Что с вами?..

Она оглянулась, кивнула ему и, сдерживая слезы, ответила:

— Ничего, Лешенька… Я так… Сердце не выдержало.

…Через два дня вернулась из Петрограда Александра Сергеевна. Она привезла в деревню свежие газеты, в которых сообщалось о покушении на Ленина, — в конце августа на заводском митинге в Москве в него стреляла какая-то женщина, эсерка…

И еще две новости привезла Александра Сергеевна из Петрограда: ушла на фронт Стеша, умерла от голода генеральша Силкова.

Но голод давал себя знать и в деревне. Уже ели хлеб с жмыхами, с лебедой, с картофельными очистками. Понемножку начали прибавлять в пищу и барду, за которой ездили с бочками за двадцать верст на спирто-водочные заводы.

О возвращении в Петроград этой осенью нечего было и думать.

Люди бежали от надвигающегося голода в Сибирь, на юг, в заволжские губернии. Подумав, решила ехать на поиски хлебных мест и Александра Сергеевна.

И вот ребята опять остались на попечении няньки и тетки.

Осень в этом году стояла холодная, ненастная. Часто шли дожди, гулять было нельзя. А в избе было шумно, чадно, тесно. Экономили керосин, лампу зажигали поздно, рано гасили ее. На двор — тоже из экономии — ходили с зажженными лучинами. Потом Вася, на Ленькино несчастье, изобрел какой-то светильник: над ведром с водой приспособил что-то вроде каганца, в который вставлялся пучок лучинок. После этого лампу и вовсе перестали зажигать, и спать стали укладываться раньше — никому не хотелось возиться со светильником. Ленька готов был сам менять лучинки, только бы ему позволили сидеть за книгой, но тетка, зная его рассеянность, запретила ему оставаться одному при таком опасном освещении.

Приходилось ложиться вместе со всеми и до поздней ночи не спать, ворочаться, томиться, слушать, как храпят и стонут во сне нянька и тетка, как сердитым басом бормочет что-то спросонья Вася, как до одури однообразно хлещет по крыше дождь и как уныло, по-старушечьи покряхтывают ходики над головой.

В эти бессонные ночи на выручку мальчику опять приходят стихи.

Он читает их по памяти, сначала про себя, шепотом, потом, забывшись, начинает читать громче, в полный голос. И не замечает, как просыпается тетка и, приподнявшись над подушкой, сердито окликает его:

— Леша! Ты что там опять бормочешь?!

Оборвав себя на полуслове, Ленька прикусывает язык и стыдливо молчит.

— Спать людям не дает! — вздыхает тетка.

Почему-то слова эти страшно обижают мальчика.

— Это вы мне спать не даете, — говорит он хриплым голосом, с ненавистью глядя туда, где белеет в темноте теткина ночная кофта. — Храпите, как сапожник!

— Что-о?! — говорит тетка, и опять белая кофта вздымается над подушкой. — Негодяй, как ты смеешь!.. Боже мой, до чего его распустила мать!

— Не ваше дело, — говорит Ленька.

Тетка взвизгивает.

— Сию же минуту стань в угол! — кричит она.

— Ха-ха! — отзывается Ленька.

— Что? Что? Батюшки мои, что случилось? — раздается на печке испуганный нянькин голос.

От шума и криков просыпается и, не понимая в чем дело, начинает громко плакать Ляля.

Несколько минут в комнате стоит гвалт, как в разбуженном среди ночи курятнике. Потом все успокаивается, и Ленька, утомленный и освобожденный от избытка энергии, засыпает.

…Но теми немногими часами и даже минутами, которые дарило ему скупое осеннее солнце, он пользовался в полную меру. С утра до потемок, до той поры, когда уже больно становилось глазам, он просиживал на своем обычном, давно уже отвоеванном у всех месте — у крайнего окошка — и читал. Двоюродная сестра его Ира — гимназистка пятого класса — ходила в село Красное, помогала тамошней учительнице разбирать школьную библиотеку. За это ей позволяли брать на дом книги. Читал эти книги вслед за сестрой и Ленька, хотя из того, что приносила Ира, мало что нравилось ему. Книги были неинтересные, вялые, многословные — Писемский, Златовратский, Шеллер-Михайлов… Но тут же, среди этих потрепанных книжек, приложений к «Ниве», Ленька открыл для себя Чехова, писателя, которого он знал до этого лишь как юмориста и автора «Каштанки» и «Ваньки Жукова».