Коммунары, пораженные, выслушали эту исповедь.
— Да слушай ты, халява!
— ну, чего же я халява? — спросил Кравченко обиженно.
— Халява! А чего ж ты не спросил, чи не бачылы тут хлопцив з музыкою? — Та на що мени музыка ваша, — разозлился Кравченко, — когда мени обоз був нужный!.. А дэ ж вин зараз?
— Кто?
— Та обоз же, от ище дурень…
— Обоз в пять часов отправился в Ялту.
Кравченко бегом бросился в город… Так и не разобрал он, почему его назвали халявой.
Теперь Кравченко опытнее и, пожалуй, не потеряется, но и теперь он умеет ограничить свои действия формулами самой ближайшей задачи.
После завтрака культкомиссия притащила газеты и журналы, купленные на узловой станции. Но недолго коммунары предавались политике, завязались разговоры. Они были на границе двух эпох, совершенно не похожих одна на другую: они только что оставили свои станки и развороченную в стройке коммуну, но еще не вступили в сложные переплеты похода. Говорили все-таки больше о коммуне.
— А интересно, чи отремонтирует станки Соломон Борисович?
— А на что тебе станки эти? Там, брат, будут такие машины!..
— Не успеют к нашему приезду…
— Успеют!..
— А здорово дорога вышла, красота!..
— А вот хлопцы, сто пятьдесят новеньких как напрут, ой-ой-ой…
Напрасно мы позадавались перед Правлением.
Дело в том, что в Правлении все-таки побаивались — новенькие разнесут.
Но коммунары в Правлении говорили:
— Вот увидите, как тепленькие на места станут…
— Все-таки лучше пригласить двух-трех воспитателей.
— Хуже, гораздо хуже, волынка будет. Вот увидите: срок четыре месяца, через четыре месяца не отличите, где старый, где новый, мы уже это знаем.
Это положение — обработать новых за четыре месяца без помощи воспитателей — без всякого формального постановления сделалось почему-то обязательством коммунаров, его признавали как обязательство и коммунары и Правление и о нем часто вспоминали. Большинство коммунаров считало, что вопрос о новых вообще — вопрос пустяковый, гораздо труднее в их глазах был вопрос о заводе.
Только подъезжая к Владикавказу, мы стали больше предаваться перспективам ближайшего будущего. На Минеральных Водах на секундочку задержались с воспоминаниями: многие ребята в свое время посетили Минеральные Воды и не имели командировки Курупра. Вспоминали сдержанно и недолго:
— Тут летом жить можно…
Владикавказ встретил нас проливным дождем. Из вагонов не вышли, думали вот перестанет. Но дождь у них какой-то странный: жарит и жарит с одинаковой силой, без всякого воодушевления, ровно, упорно, и самому ему как будто скучно так однообразно поливать землю, а он все-таки поливает и поливает. Просидели час в вагонах и пришли в полное недоумение. Собрали совет командиров взводов.
Никитин председательствует в совете. Степан Акимович зло смотрит на станционное здание, поливаемое дождем.
— Вот дьявол заладил. Так вот, товарищи. Под таким дождем погрузиться на подводы, достать хлеба, выступить невозможно.
— Уже и поздно, — говорит Никитин, председатель маршрутной комиссии. — Нам полагалось выйти из города в 10 часов, а сейчас уже два. Опоздали, а теперь дождь этот, пока соберемся и погрузимся, будет уже вечер, куда же идти под дождем. Давайте ночевать…
С нами сидит и думает представитель ОПТЭ.
— А как же обед? Мы для вас обед приготовили. А ночевать где вы будете?
— А нельзя в вагонах?
— А пожалуй, что и можно…
— А обедать как-нибудь проберемся позже…
На том и решили. Начальник станции разрешил переночевать в вагонах. Коммунары занялись уборкой, часть отправилась на поиски фруктов, и через пятнадцать минут весь базарчик на площади перед вокзалом был прикончен. Под вечер кое-как пробрались в город и пообедали.
Представитель ОПТЭ говорил нам:
— На дождь не смотри, дождь три дня, четыре дня будет. Ты иди, там дождя не будет…
Решили завтра выступать во что бы то ни стало. До вечера спорили и торговались с возчиками, договорились о шести парных арбах за пятьсот рублей до Тифлиса. Помогло то обстоятельство, что мы захватили с собой их Харькова несколько мешков овса.
Утром проснулись — к окнам: дождя нет, но небо несимпатичное — все равно дождь будет. Хозкомиссия наскоро выдала по куску колбасы. Объявили приказ:
Немедленно погрузить обоз. Строиться на площади в обычном порядке, форма одежды летняя (выходные трусики и парусовки). Караул при обозе от первого взвода.
Пробежали командиры на площадь, распределили между собой арбы. Потянулись коммунары через рельсы с корзинками, ящиками, трубами. Обоз грузили долго и мучительно. Осетины завидовали друг другу и не признавали нашей взводной организации, перебрасывали ящики и корзинки с воза на воз, упрекали нас в обилии багажа. Коммунары уговаривали их:
— Ты кушать будышь?
— Кушать будым, — смеется старик с обкуренной сединой в бороде.
— И мы будым.
— Зачем так много кушать брал?
— Про тыбэ все думал.
Старик смеется. Смеется и коммунар и уже по-русски доказывает:
— Ты не бойся, тут еды на сто пятьдесят человек. Вот в Балте подзаложим, легче станет, а в Тифлис придем — пустые арбы будут. Все поедим.
Теперь уже старик шутит:
— Ты и корзынка поедыш?
— Корзынка не-э-э-эт. — хохочут коммунары.
Осетины постепенно делались добрее и сговорчивее. Но обнаружилась другая беда: веревок у осетин нет, шины на колесах еле держатся, ободья тоже «живут на ладане», как говорит Соломон Борисович.
— Как мы доедем? — спрашивает Степан Акимович.
— А чиво?
— Как чиво? Двести километров…
— Доедым, не бойся…
— А веревка?
— А веревка нужный, это верно…
Начинается дождик. Веревок нет, и за хлебом только что уехал Кравченко на пустой арбе. Решили выступать и подождать обоз при выходе из города. Три арбы, впрочем, готовы выступать с нами.
Построились, вынесли знамя.
— шагом марш!
С музыкой пошли через город. Нигде я не видел таких ужасных мостовых, как во Владикавказе. То взбираешься, на неожиданно выплывший каменный зуб, то проваливаешься в ущелье, наполненное дождевой водой. Вышли в центр города. Левшаков впереди размахивает руками, потерял человек всякую парадность. Обгоняю оркестр, подхожу к нему.
— Не спеши, пацанам трудно.
— Надо же окончить поскорее эту каторгу!
Нагоняет меня и пацан из четвертого.
— Одна арба рассыпалась!
Посылаю тройку из первого взвода. Наконец переходим через Терек, проходим еще около километра, и мы на краю города. Останавливаемся около верстового столба, на котором стоит цифра 1. Мы уже на Военно-Грузинской, впереди нас горы, покрытые сеткой мелкого дождя. С нами пришла только одна арба остальные отстали. Выясняется, что со второй арбы свалилось два ящика.
— С чем ящики? — тревожно спрашивает Левшаков.
— С яйцами, кажется.
— Ну, будет дело, — говорит Левшаков.
Распускаем колонну, но дождь все усиливается, а спрятаться негде. Около часа терпеливо мокнем, наконец надоело. Прибежал гонец от Степана Акимовича:
— С хлебом и веревками еще задержимся немного.
Посылаю гонца обратно:
— Скажи: колонна ушла, ожидаем обоз на восьмом километре.
Я дал приказ двигаться дальше «вольно». Знамя привязали к арбе, очередные разобрали басы. Еще в коммуне был составлен план переноски басов, каждый коммунар знает, от какого километра до какого он несет бас, от кого принимает и кому сдает — вышло в среднем по десять километров на человека, девочкам поменьше.
Пошли «вольно» и сразу быстро. Человек восемь взялись под руки: я, Акимов, Клюшнев, Камардинов, Харланова и еще кто-то — и широкой шеренгой двинулись вперед. Через минуту нас вприпрыжку обогнала стайка пацанов и скрылась за поворотом. Кто-то из них обернулся, крикнул:
— На восьмом километре?
Мне с коммунарами идти трудно: я в сапогах, а они в трусиках и в легких спортсменках, но нужно держать фасон. Идем очень быстро, за нами растянулась вся коммуна, далеко позади темнеет громада единственной арбы, следующей за нами.