Агаша. Тут переселенные люди будут, из подвала…

Сушкин. Это нам, конечно, интересно знать, что переселенные…

Агаша. Мебель-то где они возьмут?

Сушкин. А вот это нам, гражданка, совершенно неинтересно знать.

Катя. Агаша, Мария Николаевна поручила мне продать…

Сушкин. Прошу прощения, гражданка, мебель-то ваша?

Агаша. Мебель не моя, да и не твоя тоже.

Сушкин. На это первично отвечу, что мы с вами над одной ямкой не сидели, а вторично я вам скажу, что вы в настоящий момент, гражданка, неприятность себе наживаете.

Агаша. Ордер принесешь — я мебель выпущу.

Катя. Агаша, мебель принадлежит Марии Николаевне, ты же знаешь…

Агаша. Я что знала, барышня, то забыла, переучиваюсь теперь.

Сушкин. Гляди, баба, нарвешься! Агаша. Не ругайся, выгоню… Катя. Уйдемте, Аристарх Петрович. Сушкин. Превышение власти, баба, делаешь. Агаша. Ордер принеси — выпущу. Сушкин. В другом месте поговорим. Агаша. Хочь на Гороховой. Катя. Уйдемте, Аристарх Петрович… Сушкин. Я уйду, да вернусь, — не один вернусь, с людями.

Агаша. Нехорошо делаете, барышня.

Уходят. Андрей и Кузьма кончают натирать, собирают свой снаряд.

Кузьма. Умыла как следует.

Андрей. Колкая дамочка.

Кузьма. Она и при генерале была?

Андрей. При генерале она низко ходила, головы не высовывала.

Кузьма. Генерал-то дрался небось?

Андрей. Зачем дрался? Совершенно он не дрался. Ты к нему придешь — он с тобой за ручку возьмется, поздоровкается… Его и народ любил.

Кузьма. Как это так — народ генерала любил?

Андрей. По дурости нашей — любили… Он вреда больше положенного не делал. Сам себе дрова колол.

Кузьма. Старый был?

Андрей. Особо старый не был.

Кузьма. А помер…

Андрей. Помирает, брат Кузьма, не зрелый, а поспелый. Значит, поспел.

Входят Агаша, рабочий Сафонов, костлявый молчаливый парень, и беременная жена его Елена, длинная, с маленьким светлым лицом, молодая женщина лет двадцати, не более, она в последних днях. Все нагружены домашним скарбом, тащут с собой табуретки, матрацы, примус.

Погоди, погоди, дай подстелю…

Агаша. Входи, Сафонов, не бойся. Тут тебе и помещаться.

Елена. Нам бы другого чего-нибудь, похуже…

Агаша. Привыкай к хорошему.

Андрей. Плевое дело — к хорошему привыкнуть.

Агаша. Налево кухня, там ванная — мыться… Пойдем, хозяин, остальное притащим… Ты сиди, Елена, не ходи — выкинешь, пожалуй.

Агаша и Сафонов уходят. Андрей собирает свои пожитки — щетки, ведра, Елена садится на табуретку.

Андрей. С новосельем, значит?

Елена. Вроде неудобно помещение, велико…

Андрей. Когда рассыпаться тебе?

Елена. Завтра пойду.

Андрей. Очень просто. На Мойку, что ли, во дворец?

Елена. На Мойку.

Андрей. Дворец этот — нонче называется матери и ребенка, — его в прежнее время царица для пастуха построила, теперь там бабы опрастываются. Все по порядку, очень просто.

Елена. Завтра идти. То боюсь, дядя Андрей, а то ничего.

Андрей. Бояться тут нечего: родишь — не чихнешь. Проработает тебе все жилы, разделаешься, опосля этого себя не узнаешь.

Елена. У меня, дядя Андрей, кость узкая…

Андрей. Попросят ее, твою кость, она подвинется… Другой раз посмотришь на бабочку, кое-как слеплена, волосьев копна, да ножки, да ручки, а выпечатает такого мужичищу, он водки ведро выпьет да вола кулаком убьет… На все специальность… (Взваливает на плечи мешок.) Мальчика желаешь или девочку?

Елена. Мне все равно, дядя Андрей.

Андрей. Это верно, что все равно… Я так располагаю, которые дети теперь изготовляются, должны к хорошей жизни поспеть. Иначе-то как же?.. (Собирает свой инструмент.) Пошли, Кузьма… (Елене.) Родишь — не чихнешь, на все специальность… Поехали, казак.

Полотеры уходят. Елена раскрывает окна, в комнату входят солнце и шум улицы. Выставив живот, женщина осторожно идет вдоль стен, трогает их, заглядывает в соседние комнаты, зажигает люстру, гасит ее. Входит Нюша, непомерная багровая девка, с ведром и тряпкой — мыть окна. Она становится на подоконник, затыкает подол выше колен, лучи солнца льются на нее. Подобно статуе, поддерживающей своды, стоит она на фоне весеннего неба.

Елена. На новоселье придешь ко мне, Нюша?

Нюша (басом). Позовешь — приду, а чего поднесешь?..

Елена. Много не поднесу, что найдется…

Нюша. Мне сладенького поднеси, красного… (Пронзительно и неожиданно она запевает.)

Занавес

<Фрагменты сценария по роману Н. Островского «Как закалялась сталь»>^*

По шоссе через Шепетовку, отбивая шаг, идут войска Вильгельма II. Они в темно-серых мундирах; на головах — стальные шлемы; на винтовках — широкие, как ножи, штыки. Впереди рядов, выбрасывая длинные ноги — офицеры; на тонких шеях вздрагивают маленькие белесые окаменевшие лица; бесцветный взгляд устремлен прямо перед собой — мимо прижавшихся к стенам людей. Люди эти — местечковое население тех годов: искривленные евреи в ермолках и сюртуках, подпоясанных веревками; мальчики из хедера, уже истомленные «принцы Торы» с каштановыми пейсами вдоль большеглазых и скорбных лиц; жены рабочих в тяжелых платках; селяне в белых свитках и широкополых шляпах из грубой соломы. Уродливо перекрещенный, рядом с ними горько скривился мир сгнивших перекладин, хасидских избушек, деревянных синагог, узко вытянутых к небу.

Барабанная дробь. Прямолинейный рев оркестров летит вдоль сломанных улиц. На шоссе, грохоча, вступает артиллерия.

— Сила… — вздыхает старик в рваной кофте.

— Как взяться… — неопределенно отвечает старику молодой парень и пропадает в толпе.

На станции Шепетовка немцы в касках с орлами тащат к теплушкам упирающийся скот — серых украинских волов, обиженно визжащих свиней, кротких телок. В другой состав грузят орудия, пулеметы, солдат.

Из-за станционной будки за погрузкой войск наблюдают два украинских «дядьки».

— А хочь бы и партизаны взялись, — медленно говорит один из них, — когда ж такую силу пересилишь?..

Вдоль вагонов, по перрону, яростно шагает широкогрудый багровый комендант, в новых ремнях, в высоком, прусского образца, сером картузе с лакированным козырьком.

Двери теплушек медленно сдвигаются. Комендант вскакивает на подножку классного вагона. Впереди состава сотрясается, окутанный паром, масляный, синий паровоз. Комендант подносит к губам свисток.

— Abfahr![60]

Состав не двигается.

— Donner wetter![61] — бормочет немец, багровея.

Тряся задом, неся на неподвижной шее лиловое мясистое лицо, комендант бежит по перрону. Задыхаясь, он взбирается на паровоз. Нестерпимо резкий звук вырывающегося пара, качающиеся стрелки на приборах. Паровоз пуст, оставлен.

— Das ist Russland[62], — оборачивается комендант к ординарцу и, держась за поручни, дергая толстыми ногами, спускается с паровоза.