Он понимал, что она права, но продолжал твердить какие-то наивные, глупые слова, которые должны были уверить ее, что он не такой, как все. Если же она не видит этого, то не лучше ли прекратить совместные прогулки.

Она так и не уверилась, но и прогулок они не прекратили. И он уговорил-таки ее съездить в «Замок», а потом сходить в варьете — хорошо Татьяна помимо ста рублей, которых как они решили, будет достаточно для курорта, на всякий случай дала ему еще двадцать пять. И снова он объяснялся Вике в любви.

Они проходили как раз по улочке, что вела к вокзалу. Несколько женщин продавали астры, а мужчина с гордым орлиным носом — пунцово-красные розы, которых было у него полное ведерко, видно, только что принес. Прикинув в уме, сколько у него еще остается денег, Александр Алексеевич решил, что пятерку смело можно потратить, и направился к продавцу роз. На пятерку тот дал ему три штуки.

— Для такой женщины, — громко сказал горный орел. — Делаю скидку.

Вика поблагодарила за цветы, задумалась и спросила:

— Помните тот наш разговор? Так вот, еще один пример. Заметили, как продавец смотрел на меня? Я прочитала на его лице все, что он думал. Он прикидывал, хватит ли выручки за ведерко роз, чтобы я согласилась провести с ним вечер. А вот если бы он, ничего не требуя взамен, взял бы и отдал мне весь этот букет, просто так, за мои красивые глаза, я бы стала его рабыней, наложницей, кем хотите. А если бы в тот момент, когда он дарил мне цветы, вы бы, Саша, выхватили кинжал и пронзили его сердце, я полюбила бы вас.

И она засмеялась, но он почувствовал в ее словах грусть.

— Вы деликатны, Саша, — после небольшой паузы продолжила она. — И не спросили, почему я разошлась с мужем. А я вам сейчас расскажу. Но сначала расскажу, почему я вышла замуж. Мне было восемнадцать лет, а ему на двадцать пять лет больше. Он был младше моего отца всего на год. И я решила, что раз такой человек — семейный, с положением, он уже тогда занимал хорошую должность во Внешторге — предлагает руку и сердце девчонке, значит, он влюбился в нее безумно, страстно, словом, такой любовью, которую я только и признаю. Не сразу, но очень скоро я поняла, что он рассуждал вполне рационально: просто молодое мясо лучше старого. Но я все-таки сохраняю иллюзии и верю в безрассудство любви.

А потом он провожал ее в Москву и умолял назвать свой телефон, а она, как маленькою, погладила его по голове и сказала: «Не надо, Саша, строить воздушные замки. Когда они рушатся, их обломки тоже могут причинить боль». Когда же поезд тронулся и стал набирать ход, она поманила его рукой, крикнула из-за плеча проводницы: «Ну, прыгайте же!» Или это просто кровь стучала в его висках?

Ему еще предстояло пробыть в санатории пять дней. И они потянулись безрадостные, серые, скучные. А на третий день он понял, что должен сделать. Он проходил мимо того самого горца, что продавал розы. Тот продавал их и сейчас по два рубля за штуку.

— Послушайте, уважаемый, — сам удивляясь своей решительности, вдруг сказал Александр Алексеевич. — А не могли бы вы мне завтра к отходу московского поезда приготовить букет из двадцати пяти красных роз, таких, какие я покупал у вас пять дней назад, может, помните, я был тогда с блондинкой.

— Для нее цветы? — деловито поинтересовался продавец. — Такой женщине подберу лучшие розы. Давай задаток двадцать пять рублей.

Александр Алексеевич, ни слова не говоря, отдал последнюю четвертную, что у него оставалась, и пошел на почтамт звонить в Ленинград. Просить Николая, чтоб выручил. Деньги он получил уже утром, но потом оказалось, что не так просто сдать свой билет и купить новый. Пришлось идти к начальнику вокзала, врать ему, что неожиданно вызвали на работу и что речь, мол, идет о заказе для МПС. Начальник вокзала, кажется, сразу раскусил эту нехитрую ложь, но, видно, был в хорошем настроении и написал записку кассирше, чтоб выдала билет.

Продавец не подвел, и когда Александр Алексеевич за полчаса до отхода поезда приехал на вокзал, тот уже поджидал его с большим букетом роз. Цветы действительно были на редкость красивы.

— Красный цвет обозначает любовь, — подмигнул продавец Александру Алексеевичу, принимая от него двадцать пять рублей. — От такого букета ни одна красавица не устоит.

— А довезу до Москвы? — вдруг испугался Александр Алексеевич.

— Всего час, как срезал, — успокоил цветовод. — И потом, очень стойкий сорт, можно сказать, мичуринский. Но чтоб совсем спокоен был, брось в ведро, где стоять будут, два куска сахара.

— Ой, какой букет! — всплеснула руками проводница, к которой Александр Алексеевич обратился с просьбой о ведерке. — Это сколько ж вы на него денег потратили? Да на эти деньги лучше б кофточку купили из козьего пуха. Все курортники их покупают. — И осуждающе покачала головой: до чего, мол, непрактичные бывают люди. Но ведерко дала и даже посоветовала, кроме сахара, бросить в воду еще две крупинки марганцовки, и сама же не поленилась сходить за марганцовкой в соседний вагон, где была поездная аптечка.

Всю дорогу Александр Алексеевич пролежал на своей второй полке, гордо поглядывая на букет, стоящий на столике, и предаваясь мечтаниям. Поезд приходит в Москву в пять утра с минутами. Четверть часа на ожидание такси. В шесть он уже на улице Обручева. Большой кооперативный дом весьма приметен. А квартира — он как-то при Вике решил заполнить на счастье карточку спортлото, и она подсказала, какую клеточку зачеркнуть последней, и, смеясь, убеждала, что эта цифра точно выпадет, потому что это номер ее квартиры. И контрольный билет с этой цифрой лежал у него в кармане.

Итак, он звонит. Она открывает дверь, трогательная, заспанная, в воздушном халатике, — к такому однажды приценивалась Татьяна, но только ахнула, разглядев цифры на ярлыке: «Это ж зимнее пальто Игорьку!»… И вот она открывает дверь, видит букет роз, все понимает без слов и падает в его объятья. Дальше все виделось туманно и зыбко.

То ли сахар помог, то ли марганцовка, то ли сорт действительно был мичуринский, но когда приехали в Москву, а поезд опоздал на два с половиной часа, розы выглядели так свежо, будто их только что срезали, и источали необычайно дурманящий аромат. Свободное такси нашлось сразу так что цветы и не почувствовали легкого декабрьского морозца.

— На улицу Обручева, — сказал Александр Алексеевич таксисту, который не удержался, чтобы не присвистнуть при виде такого чудесного букета. — Знаете, как свернешь с Ленинского, будет красивый большой дом.

Александр Алексеевич сидел на заднем сиденье, прижимал к груди свой букет, изредка поглядывал в окно и пытался снова и снова вообразить, как же произойдет их встреча с Викой. Вдруг он обнаружил, что с Добрынинской они свернули на Люсиновскую, вместо того чтобы ехать прямо на Октябрьскую и дальше по Ленинскому.

Таксист поймал в зеркальце его удивленный взгляд и объяснил:

— Забыл, что Ленинский сейчас закрыт. Какого-то президента встречают. А мы махнем через Черемушки, а у Калужского метро как раз на Обручева и свернем.

Вот и Черемушки. А сейчас промелькнет дом, где они с Татьяной снимали комнату, когда поженились. Они тогда заканчивали пятый курс, но Татьяне еще предстоял год учебы, и полгода они жили на две стипендии, правда, его родители давали каждый месяц по тридцать пять рублей на десятиметровую комнату, которую они снимали в этом уже оставшемся позади доме. Он тогда подрабатывал на разгрузке вагонов, а питались они, в основном, сахарной кукурузой, которая стоила баснословно дешево — двенадцать или четырнадцать копеек банка. А еще Татьяна ездила на Даниловский рынок и, простояв там в очереди часа два, привозила ливерную колбасу, белый зельц и куриные потроха, из которых получался замечательный бульон. А еще в этой комнате, как раз в декабре, на целую неделю вышло из строя отопление. И они, дрожа, ложились в ледяную постель, набрасывали поверх одеяла пальто и вес равно стучали зубами от холода. Ночью он просыпался оттого, что Татьяна тесно-тесно прижималась к нему, стараясь согреться теплом его тела. И когда он обнимал ее, она благодарно улыбалась во сне…