— Совсем голову потеряли! — даже не осуждающе, а с каким-то недоумением говорила Софья Александровна, когда Наталья Алексеевна выходила из комнаты. — И как это у них любовь возникла? Ведь она в отделе уже третий год, и все это время он ее, как и нас, грешных, в упор не видел…

А возникла эта любовь так.

По традиции, начало которой было положено еще до прихода Бориса Павловича, ветераны войны, работающие в главке, накануне Дня Победы устраивали складчину.

Скидывались по десять рублей (с женщин — было их три фронтовички — денег не брали, но те прихватывали с собой квашеной капусты, соленых огурчиков, а то и грибков домашнего приготовления), закупали спиртное — исключительно водку, никакие вина в этот день не признавались, разную магазинную снедь, в два часа садились в автобус и ехали в свой пионерский лагерь, где накрывался в столовой один общий стол. Первую рюмку пили за Победу, вторую — стоя — за павших, тут фронтовички всплакивали немножко, потом тосты шли самые разные, и между ними вспоминали былое, но недолго, переключались на сегодняшние заботы, спорили, доказывали что-то друг другу, и почти каждый раз доходило дело до ругани, и тогда инженер Мельников доставал баян и начинал негромко «На позицию девушка провожала бойца», и песня всех примиряла. Потом пели «Землянку», «Эх, дороги», «До свиданья, города и хаты» и еще и еще. А под конец Мельников обязательно заводил пьяным тенорком «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина!», и тут его обрывали и снова начинались споры, такие горячие, что малиновым звоном звенели ордена и медали, и фронтовички метались между мужчинами, успокаивая их. Наконец, это им удавалось сделать. Снова все садились за стол, выпивали еще по одной, собирались продолжать пение, но обнаруживалось, что баянист уже полностью отключился, тогда смотрели на часы и, удивившись: «как, уже пол-одиннадцатого?», поспешно собирались, грузили инженера Мельникова в автобус и возвращались в Москву.

Борис Павлович всю жизнь был решительным противником коллективных пьянок, но этой встречи не осуждал, всегда участвовал в ней, и потому, что сам прошел войну, да и потому, что традиция была заведена не им, а ломать устоявшийся порядок, если он не мешал делу, было не в его правилах…

Когда приехали в пионерлагерь, совершенно неожиданно обнаружили там пятерых сотрудниц, которые в счет субботника, по разным причинам ими пропущенного, мыли окна в домиках, где разместятся летом детишки. («Явная недоработка месткома», — отметил про себя Борис Павлович). Женщины были одеты по-домашнему — в халатах и фартуках, спортивных брюках, ситцевых косыночках, и страшно смутились, когда увидели представительную делегацию во главе с самим начальником главка. Они поспешно закончили мытье, переоделись, собрали тазы и ведра, сложили их в кладовку рядом со столовой, попрощались и ушли уже, но тут начальник планового отдела Мирон Савельевич Тверской подкинул мужчинам, курившим, пока фронтовички сервировали стол, неплохую идею: «А что, товарищи, не разбавить ли нашу мужскую компанию? Вы, Борис Павлович, не возражаете?». Борис Павлович не возражал, и самые прыткие ветераны побежали вслед за женщинами, но привели только двоих: толстуху из второго отдела Крапивину и какую-то наоборот худенькую, которую Борис Павлович поначалу и не узнал вовсе — в косыночке и коротеньком сереньком пальтишке она совершенно никого не напоминала из сотрудниц аппарата, и только когда сняла косынку и тряхнула густой копной рыжих волос, он вспомнил, что, конечно же, не раз встречал ее в коридоре, да и на совещаниях, которые считал нужным регулярно проводить с коллективами отделов, она наверняка присутствовала.

— Это Иванченко. Мой кадр, — заметив взгляд начальника, шепнул ему на ухо стоявший рядом Тверской.

— Бабенка смазливая, но работник, прямо сказать, неважнецкий.

Потом было застолье, как всегда, шумное, неуправляемое, роль тамады пытался взять на себя Мирон Савельевич, но только два первых традиционных тоста прошли организованно, а дальше на разных концах стола стали наливать самостоятельно, не обращая внимания на призывы тамады.

Тверской, и за столом оказавшийся соседом Бориса Павловича, пил из большой оловянной кружки («с сорок второго года служит, цистерну, наверное, ею за это время перечерпал» — объяснил он, и Борис Павлович отметил, что, оказывается, его плановик очень компанейский, мужик). Пил Тверской как-то необычайно долго, словно смаковал водку, а сделав последний глоток, поворачивал кружку вверх дном, постукивал по ней легонько, приговаривая: «Пьем по-балтийски: ни капли не оставляем». Борис Павлович после первых двух «до дна» почувствовал, что пьянеет, и третий стограммовый лафитничек, наполненный заботливым тамадой, отпил лишь наполовину.

— Сразу видно артиллериста, — не преминул подковырнуть Тверской. — Фронтовая интеллигенция. Не то что мы, морская пехота.

Уже чуть захмелевший Борис Павлович легко поддался на провокацию и, чтоб не осрамить бога войны, выпил до дна. Мирон Савельевич даже позволил себе хлопнуть соседа по плечу — среди собравшихся здесь не было в этот святой день ни начальников, ни подчиненных и одобрительно воскликнул.

— Вот это по-нашему. По-балтийски!

Борис Павлович время от времени присматривался к Тверскому и никак не мог взять в толк, в чем секрет, что его сосед — маленький, толстенький, типичный гипертоник — хлещет со всеми наравне, даже подначивает его и других, а сам ни в одном глазу, разве что шумлив. Только утром, анализируя свое поведение на этом вечере, догадался, кажется, почему так стоек был начальник планового отдела — пил-то он, прохиндей, из оловянной кружки, а сколько там себе наливал, никто не видел.

Потом как-то неожиданно на месте Тверского оказалась его рыжая подчиненная, и он представился ей, и это ее страшно рассмешило, но он очень серьезно объяснил, что хочет с ней познакомиться, и что это его вина как начальника и как мужчины, что он не представился ей раньше, и она снова расхохоталась — очень звонко и очень мило. Оказалось, что зовут ее тоже очень приятно — Наталья Алексеевна. И они сепаратно выпили за «наконец-то состоявшееся знакомство».

За столом было тесно, Наталья Алексеевна сидела совсем рядышком, и когда тянулась за сыром или огурчиком, которые он (перевелись джентльмены!) не догадался ей предложить, то чуть наваливалась на него, и тогда пробегала по его телу горячая дрожь. Но она, как ни в чем не бывало, продолжала что-то весело говорить, но он уже ничего не слышал, он мог только видеть, пораженный ее красотой. «Черт возьми! до чего же она хороша! — думал он. — И эти большие серые глаза, и этот капризный носик, и эти чудесные волосы, конечно, крашеные, но так точно подобрать цвет к лицу, фигуре — это же искусство. И как я мог раньше не заметить ее? Хотя последние два года эти постоянные корректировки планов вздохнуть не давали, не то что…»

Тут откуда-то уже с другого конца стола раздался разбитной голос Мирона Савельевича:

— Предлагаю тост за присутствующих здесь очаровательных женщин!

— Давайте выпьем на брудершафт! — чувствуя в себе какую-то мальчишескую храбрость, сказал он и посмотрел в ее лукавые серые глаза так откровенно, что не понять его было нельзя.

Наталья Алексеевна не отвела взгляда, шепнула заговорщицки:

— Давайте! Только поцелуй — потом.

— Не обманете? — спросил он, уже зная, что она не обманет.

— Нет, — все так же шепотом ответила она.

— Сейчас! — уже настаивал он.

— Я выйду первая, — совсем тихо сказала она, — и буду ждать у домика, который справа. Вы только не сразу, чтоб не обратили внимания.

— Хорошо, — успокоил он.

Они были убеждены, что их тайный сговор остался никем не замеченным, потому что все уже давно сгрудились вокруг инженера Мельникова и довольно стройно для такой большой компании, выводили «Землянку». Как потом выяснилось, конспирация была напрасной, ибо поведение начальника главка оказалось для всех крайне неожиданным, и потому ветераны, может, даже и несознательно, фиксировали каждый его шаг…