— Нет, слава богу. Пожалуйста: все тридцать два целехоньки, один к одному…

    — Как это ни печально, но вам придется пойти к зубному. Фридрихштрассе, 10. Частная клиника доктора Фрибе. — И добавляет тихо: — Передать на словах… К Млынскому из Москвы прибывает инженер-подполковник фон Бютцов. Необходимо устроить его на строительство объектов особого лагеря «Дора» в Нордхаузене. Запомнила? Это несложно…

    На краю лесной поляны стоят повозки. Зябко кутается в шинель Ирина Петровна. Рядом молчит Млынский. Покашливает Ерофеев.

    — Запаздывает, — говорит подошедший Хват, тревожно поглядывая на светлеющее небо.

    Наконец послышался ровный гул мотора. Бойцы побежали вдоль поляны, зажигая сложенные заранее кучи хвороста. Костры четко обозначили посадочную полосу.

    Самолет коснулся земли колесами на краю поляны и побежал, поднимая пыль и сухие осенние листья…

    Первым, плотно затягивая пояс кожаного пальто, из самолета вышел Семиренко. Млынский даже растерялся от неожиданности.

    — Ну здравствуй, Иван Петрович. — Семиренко обнял Млынского и трижды расцеловал. — Не ожидал?

    — Нет… Здесь никак не думал встретиться…

    — А я вот прилетел. Здравствуй, крестница, — обнял Семиренко Ирину Петровну. Затем — Хвата. — Здорово, подполковник.

    — Майор, товарищ секретарь… — смутился Хват.

    — Подполковник, мне лучше знать. Тем более что я уже не секретарь обкома, а бери, брат, выше…

    — Ну да? — сказал Млынский.

    — Вот тебе и «ну да»… Здорово, Ерофеич! Живой?

    — А что мне сделается.

    — Рад снова видеть тебя.

    — Я тоже…

    Тем временем по трапу самолета спустились высокий подполковник и смуглый майор с узкими медицинскими погонами.

    — Подполковник Канин Федор Федорович, — представил Семиренко. — Твой новый заместитель по политической части… Майор Инаури Зураб. Назначен к тебе командиром медсанроты… А тебя, красавица, — Семиренко обнял за плечи Ирину Петровну, — заберу с собой. Хватит, отвоевалась… Тут еще к тебе несколько специалистов. — Семиренко указал Млынскому на группу людей, которые выгружали из самолета какие-то ящики под присмотром Озерова и Шумского.

    Последним по трапу сошел высокий подтянутый человек в офицерской шинели без погон и в шапке-ушанке.

    Четко подошел к Млынскому; щелкнув каблуками, отдал честь и доложил по-немецки:

    — Инженер-подполковник Фридрих фон Бютцов. Прибыл в ваше распоряжение.

    Ерофеев толкнул в бок Хвата.

    — Так это ж… старый знакомец! Ах мать его за ногу! Харю наел на казенных харчах, сразу и не узнаешь.

    Млынский протянул Бютцову руку.

    — Я рад, что вы так четко определили свое место в борьбе с фашизмом.

    — Я тоже рад нашей встрече, господин полковник. Я много думал о наших с вами беседах тогда, зимой…

    — Тьфу, черт! — сплюнул в сердцах Ерофеев. — Может, они еще целоваться будут?

    — Тихо, старик! — одернул его Хват.

    — Что — тихо? Видал небось, как они с нашими пленными! А этот — как с парада, сука недобитая.

    — Ерофеев! — позвал Млынский. — Проводи гостей и позаботься, чтобы их разместили как следует и накормили… Ты что?

    — Слушаюсь… — глухо сказал Ерофеев и кивнул вновь прибывшим: — Пошли…

    Семиренко усмехнулся, глядя им вслед:

    — Бурчит старик?

    — Кипит как самовар, — улыбнулся Млынский.

    — Не может привыкнуть к виду живого немца, — сказал Хват.

    — А придется, — серьезно сказал Семиренко и обернулся к Канину. — Это твоя забота, замполит. Священная ненависть нашего народа к фашистским захватчикам не должна быть слепой. Помните, что сказал Верховный: гитлеры приходят и уходят, а народ Германии остается…

    Лукьянов подводит верховых лошадей.

    — Не разучился еще? — с улыбкой спрашивает Семиренко Млынский.

    Тот засмеялся и лихо вскочил в седло.

    На пологом склоне, как в амфитеатре, прямо на осенней траве сидят командиры Особого отряда и партизанских соединений. За столом президиума — Семиренко, Млынский, Канин и представитель чехословацкого партизанского движения.

    — Да, гитлеровцы приходят и уходят, а народ Германии остается, — говорит Семиренко. — Это надо помнить, товарищи, и разъяснять бойцам и партизанам… Сейчас, на последнем этапе войны, на пороге мира, как никогда, необходимо сплочение всех антифашистских сил Европы, чтобы исключить всякую, даже самую малую возможность возрождения фашизма и новой войны! Разрешите от имени Центрального Комитета нашей партии, от имени Центрального штаба партизанского движения передать вам, товарищи командиры Красной Армии и братья партизаны, пламенный привет и пожелания дальнейших успехов в борьбе с заклятым врагом всего человечества — с фашизмом! Да здравствует солидарность трудящихся всех стран! Да здравствует победа! Ура!

    Все встали и зааплодировали. Дружное «ура» прокатилось над поляной и эхом отдалось в горах и ущельях…

    В домике — штабе отряда тесно и шумно.

    За столом на почетном месте сидят Млынский и Ирина Петровна, рядом — Семиренко. Возле Млынского — свободное место, на столе — оловянная кружка, накрытая ломтем хлеба с кусочком сала, это место Алиева… Дальше сидят подполковник Канин, подполковник Хват, представитель штаба чехословацких партизан, Озеров, Шумский, Катя Ярцева… Здесь же — новый доктор, май-op Инаури, и два прибывших из Москвы офицера. У многих на груди — новенькие награды.

    Встает Семиренко.

    — Товарищи! Предлагаю первую чарку выпить за тех, кого нет с нами, — за наших товарищей.

    Все встали. Взгляды устремлены на кружку, накрытую ломтем хлеба.

    Гонуляк потянулся чокаться, но Нечипоренко молча остановил его.

    Хват снял свой орден, положил его в кружку.

    — Разрешите второй тост?

    — Подожди, — остановил его Семиреико, — успеешь награды обмыть. Сегодня, понимаешь, боевые товарищи прощаются. И не просто товарищи.

    — Разреши, Николай Васильевич, сам скажу, — поднялся Млынский. — Други мои боевые! Жизнь у нас суровая, и счастье, может, и не ко времени, но оно пришло… И у меня опять есть семья — Ирина, Мишутка там в Москве… И скоро будет еще прибавление… сын или дочь. Война есть война, и свадьбы у нас, как вы сами понимаете, не было. Так вот, сегодня я всех вас считаю своими… то есть нашими гостями.

    — Горько! — сказал Семиренко.

    — Горько!.. Горько! — поддержали его.

    Ирина Петровна встала и, смущенно улыбаясь, поцеловала Млынского.

    Подошел Ерофеев.

    — Люблю я вас обоих… Можно, я тебя расцелую, дочка? Можно, товарищ полковник?

    — Можно, старый ворчун.

    — Ну не такой уж я старый. — Ерофеев разгладил усы, поцеловал Ирину Петровну и Млынского. Потом снял с ремня гранату-лимонку и протянул ее Ирине Петровне. — Вот, от меня малому, на память… — Он потряс гранату, и внутри что-то загремело. — Пустая, горошины там. Пусть играет.

    — Спасибо, Ерофеич, — сказала Ирина Петровна. — Спасибо тебе за все!

    Ванда тихо подошла к Ирине Петровне, прижалась щекой.

    — Не забывайте меня…

    — Товарищи! — громко сказал Ерофеев. — Попов мы отменили сами, до загса далековато, так что выхода нет — тебе благословлять, секретарь, — повернулся он к Семиренко, — чтобы было по закону…

    — Ну что ж… — Семиренко был серьезен. — Дело ведь не в бумаге, и свадьба ваша настоящая, по всем человеческим законам… Так что благословляю вас на долгую и счастливую жизнь!.. Горько!

    — Горько!.. Горько! — подхватили все остальные.

    Млынский поцеловал Ирину Петровну, и она вдруг заплакала.

    — Ты что?

    — От счастья, Иван, от счастья…

    Ерофеев достал откуда-то из-за лавки балалайку.

    — Раз уж свадьба — так с музыкой!

    Отодвинули стол.

    И тотчас под балалаечную плясовую в круг вышла

    Катя Ярцева, повела плечами, подошла вызывающе к Семиренко. Тот поднялся.