— Ах, боже мой! Я думала, что мы не поедем, — с досадою отвечала жена.

— Как же, когда… — он закашлялся и махнул рукой. Князь приподнял шляпу и отошел с дочерью.

— О, ох! — тяжело вздохнул он, — о, несчастные!

— Да, папа, — отвечала Кити. — Но надо знать, что у них трое детей, никого прислуги и почти никаких средств. Он что-то получает от Академии, — оживленно рассказывала она, стараясь заглушить поднявшееся волнение в ней вследствие странной в отношении к ней перемены Анны Павловны.

— А вот и мадам Шталь, — сказала Кити, указывая на колясочку, в которой, обложенное подушками, в чел-то голубом и сером, под зонтиком лежало что-то.

Это была г-жа Шталь. Сзади ее стоял мрачный здоровенный работник-немец, катавший ее. Подле стоял белокурый шведский граф, которого знала по имени Кити. Несколько человек больных медлили около колясочки, глядя на эту даму, как на что-то необыкновенное.

Князь подошел к ней. И тотчас же в глазах его Кити заметила смущавший ее огонек насмешки. Он подошел к мадам Шталь и заговорил на том отличном французском языке, на котором уже столь немногие говорили теперь, чрезвычайно учтиво и мило.

— Не знаю, вспомните ли вы меня, но я должен напомнить себя, чтобы поблагодарить за вашу доброту к моей дочери, — сказал он ей сняв шляпу и не надевая ее.

— Князь Александр Щербацкий, — сказала мадам Шталь, поднимая на него свои небесные глаза, в выражении которых Кити заметила неудовольствие. — Очень рада. Я так полюбила вашу дочь.

— Здоровье ваше все нехорошо?

— Да я уж привыкла, — сказала мадам Шталь и познакомила князя со шведским графом.

— А вы очень мало переменились, — сказал ей князь. — Я не имел чести видеть вас десять или одиннадцать лет.

— Да, бог дает крест и дает силу нести его. Часто удивляешься, к чему тянется эта жизнь… С той стороны! — с досадой обратилась она к Вареньке, не так завертывавшей ей пледом ноги.

— Чтобы делать добро, вероятно, — сказал князь, смеясь глазами.

— Это не нам судить, — сказала госпожа Шталь, заметив оттенок выражения на лице князя. — Так вы пришлете мне эту книгу, любезный граф? Очень благодарю вас, — обратилась она к молодому шведу.

— А! — вскрикнул князь, увидав московского полковника, стоявшего около, и, поклонившись госпоже Шталь, отошел с дочерью и с присоединившимся к ним московским полковником.

— Это наша аристократия, князь! — с желанием быть насмешливым сказал московский полковник, который был в претензии на госпожу Шталь за то, что она не была с ним знакома.

— Все такая же, — отвечал князь.

— А вы еще до болезни знали ее, князь, то есть прежде, чем она слегла?

— Да. Она при мне слегла, — сказал князь.

— Говорят, она десять лет не встает.

— Не встает, потому что коротконожка. Она очень дурно сложена…

— Папа, не может быть! — вскрикнула Кити.

— Дурные языки так говорят, мой дружок. А твоей Вареньке таки достается, — прибавил он. — Ох, эти больные барыни!

— О нет, папа! — горячо возразила Кити. — Варенька обожает ее. И потом она делает столько добра! У кого хочешь спроси! Ее и Aline Шталь все знают.

— Может быть, — сказал он, пожимая локтем ее руку. — Но лучше, когда делают так, что, у кого ни спроси, никто не знает.

Кити замолчала не потому, что ей нечего было говорить; но она и отцу не хотела открыть свои тайные мысли. Однако, странное дело, несмотря на то, что она так готовилась не подчиниться взгляду отца, не дать ему доступа в свою святыню, она почувствовала, что тот божественный образ госпожи Шталь, который она месяц целый носила в душе, безвозвратно исчез, как фигура, составившаяся из брошенного платья, исчезает, когда поймешь, как лежит это платье. Осталась одна коротконогая женщина, которая лежит потому, что дурно сложена, и мучает безответную Вареньку за то, что та не так подвертывает ей плед. И никакими усилиями воображения нельзя уже было возвратить прежнюю мадам Шталь.

XXXV

Князь передал свое веселое расположение духа и домашним своим, и знакомым, и даже немцу-хозяину, у которого стояли Щербацкие.

Вернувшись с Кити с вод и пригласив к себе к кофе и полковника, и Марью Евгеньевну, и Вареньку, князь велел вынести стол и кресла в садик, под каштан, и там накрыть завтрак. И хозяин и прислуга оживились под влиянием его веселости. Они знали его щедрость, и чрез полчаса больной гамбургский доктор, живший наверху, с завистью смотрел в окно на эту веселую русскую компанию здоровых людей, собравшуюся под каштаном. Под дрожащею кругами тенью листьев, у покрытого белою скатертью и уставленного кофейниками, хлебом, маслом, сыром, холодною дичью стола, сидела княгиня в наколке с лиловыми лентами, раздавая чашки и тартинки. На другом конце сидел князь, плотно кушая и громко и весело разговаривая. Князь разложил подле себя свои покупки — резные сундучки, бирюльки, разрезные ножики всех сортов, которых он накупил кучу на всех водах, и раздаривал их всем, в том числе Лисхен, служанке, и хозяину, с которым oн шутил на своем комическом дурном немецком языке, уверяя его, что не воды вылечили Кити, но его отличные кушанья, в особенности суп с черносливом. Княгиня подсмеивалась над мужем за его русские привычки, но была так оживлена и весела, как не была во все время жизни на водах. Полковник, как всегда, улыбался шуткам князя; но насчет Европы, которую он внимательно изучал, как он думал, он держал сторону княгини. Добродушная Марья Евгеньевна покатывалась со смеху от всего, что говорил смешного князь, и Варенька, чего еще Кити никогда не видала, раскисала от слабого, но сообщающегося смеха, который возбуждали в ней шутки князя.

Все это веселило Кити, но она не могла не быть озабоченною. Она не могла разрешить задачи, которую ей невольно задал отец своим веселым взглядом на ее друзей и на ту жизнь, которую она так полюбила. К задаче этой присоединилась еще перемена ее отношений к Петровым, которая нынче так очевидно и неприятно высказалась. Всем было весело, но Кити не могла быть веселою, и это еще более мучало ее. Она испытывала чувство вроде того, какое испытывала в детстве, когда под наказанием была заперта в своей комнате и слушала веселый смех сестер.

— Ну, на что ты накупил эту бездну? — говорила княгиня, улыбаясь и подавая мужу чашку с кофеем.

— Пойдешь ходить, ну, подойдешь к лавочке, просят купить: «Эрлаухт, эксцеленц, дурхлаухт»[33]. Ну, уж как скажут: «Дурхлаухт», уж я и не могу: десяти талеров и нет.

— Это только от скуки, — сказала княгиня.

— Разумеется, от скуки. Такая скука, матушка, что не знаешь, куда деться.

— Как можно скучать, князь? Так много интересного теперь в Германии, — сказала Марья Евгеньевна.

— Да я все интересное знаю: суп с черносливом знаю, гороховую колбасу знаю. Все знаю.

— Нет, но как хотите, князь, интересны их учреждения, — сказал полковник.

— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши: всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, все обдумаешь, не торопишься.

— А время — деньги, вы забываете это, — сказал полковник.

— Какое время! Другое время такое, что целый месяц за полтинник отдашь, а то так никаких денег за полчаса не возьмешь. Так ли, Катенька? Что ты, какая скучная?

— Я ничего.

— Куда же вы? Посидите еще, — обратился он к Вареньке.

— Мне надо домой, — сказала Варенька, вставая, и опять залилась смехом.

Оправившись, она простилась и пошла в дом, чтобы взять шляпу. Кити пошла за нею. Даже Варенька представлялась ей теперь другою. Она не была хуже, но она была другая, чем та, какою она прежде воображала ее себе.

— Ах, я давно так не смеялась! — сказала Варенька, собирая зонтик и мешочек. — Какой он милый, ваш папа!