— Я не сколько не презираю, — робко сказал Константин Левин. — Я даже и не спорю.

В это время вернулась Марья Николаевна. Николай Левин сердито оглянулся на нее. Она быстро подошла к нему и что-то прошептала.

— Я нездоров, я раздражителен стал, — проговорил, успокаиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, — и потом ты мне говоришь о Сергей Иваныче и его статье. Это такой вздор, такая фальшь, такое самообманыванье. Что может писать о справедливости человек, который ее не знает? Вы читали его статью? — обратился он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.

— Я не читал, — мрачно сказал Крицкий, очевидно не хотевший вступать в разговор.

— Отчего? — с раздражением обратился теперь к Крицкому Николай Левин.

— Потому что не считаю нужным терять на это время.

— То есть, позвольте, почему ж вы знаете, что вы потеряете время? Многим статья эта недоступна, то есть выше их. Но я, другое дело, я вижу насквозь его мысли и знаю, почему это слабо.

Все замолчали. Крицкий медленно встал и взялся за шапку.

— Не хотите ужинать? Ну, прощайте. Завтра приходите со слесарем.

Только что Крицкий вышел, Николай Левин улыбнулся и подмигнул.

— Тоже плох, — проговорил он. — Ведь я вижу…

Но в это время Крицкий в дверях позвал его.

— Что еще нужно? — сказал он и вышел к нему в коридор. Оставшись один с Марьей Николаевной, Левин обратился к ней:

— А вы давно с братом? — сказал он ей.

— Да вот уж второй год. Здоровье их очень плохо стало. Пьют много, — сказала она.

— То есть как пьет?

— Водку пьют, а им вредно.

— А разве много? — прошептал Левин.

— Да, — сказала она, робко оглядываясь на дверь, в которой показался Николай Левин.

— О чем вы говорили? — сказал он, хмурясь и переводя испуганные глаза с одного на другого. — О чем?

— Ни о чем, — смутясь, отвечал Константин.

— А не хотите говорить, как хотите. Только нечего тебе с ней говорить. Она девка, а ты барин, — проговорил он, подергиваясь шеей.

— Ты, я ведь вижу, все понял и оценил и с сожалением относишься к моим заблуждениям, — заговорил он опять, возвышая голос.

— Николай Дмитрич, Николай Дмитрич, — прошептала опять Марья Николаевна, приближаясь к нему.

— Ну, хорошо, хорошо!.. Да что ж ужин? А, вот и он, — проговорил он, увидав лакея с подносом. — Сюда, сюда ставь, — проговорил он сердито и тотчас же взял водку, налил рюмку и жадно выпил. — Выпей, хочешь? — обратился он к брату, тотчас же повеселев. — Ну, будет о Сергее Иваныче. Я все-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй, а все не чужие. Ну, выпей же. Расскажи, что ты делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок хлеба и наливая другую рюмку. — Как ты живешь?

— Живу один в деревне, как жил прежде, занимаюсь хозяйством, — отвечал Константин, с ужасом вглядываясь в жадность, с которою брат его пил и ел, и стараясь скрыть свое внимание.

— Отчего ты не женишься?

— Не пришлось, — покраснев, отвечал Константин.

— Отчего? Мне — кончено! Я свою жизнь испортил. Это я сказал и скажу, что, если бы мне дали тогда мою часть, когда мне она нужна была, вся жизнь моя была бы другая.

lКонстантин Дмитрич поспешил отвести разговор.

— А ты знаешь, что твой Ванюшка у меня в Покровском конторщиком? — сказал он.

Николай дернул шеей и задумался.

— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом все стоит, и березы, и наша классная? А Филипп-садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.

— Да приезжай теперь ко мне, — сказал Левин. — Как бы мы хорошо устроились!

— Я бы приехал к тебе, если бы знал, что не найду Сергея Иваныча.

— Ты его не найдешь. Я живу совершенно независимо от него.

— Да, но, как ни говори, ты должен выбрать между мною и им, — сказал он, робко глядя в глаза брату. Эта робость тронула Константина.

— Если хочешь знать всю мою исповедь в этом отношении, я скажу тебе, что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не беру ни той, ни другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.

— А, а! Ты понял это, ты понял это? — радостно закричал Николай.

— Но я, лично, если ты хочешь знать, больше дорожу дружбой с тобой, потому что…

— Почему, почему?

Константин не мог сказать, что он дорожит потому, что Николай несчастен и ему нужна дружба. Но Николай понял, что он хотел сказать именно это, и, нахмурившись, взялся опять за водку.

— Будет, Николай Дмитрич! — сказала Марья Николаевна, протягивая пухлую обнаженную руку к графинчику.

— Пусти! Не приставай! Прибью! — крикнул он. Марья Николаевна улыбнулась кроткою и доброю улыбкой, которая сообщилась и Николаю, и приняла водку.

— Да ты думаешь, она ничего не понимает? — сказал Николай. — Она все это понимает лучше всех нас. Правда, что есть в ней что-то хорошее, милое?

— Вы никогда прежде не были в Москве? — сказал ей Константин, чтобы сказать что-нибудь.

— Да не говори ей вы. Она этого боится. Ей никто, кроме мирового судьи, когда ее судили за то, что она хотела уйти из дома разврата, никто не говорил вы. Боже мой, что это за бессмыслица на свете! — вдруг вскрикнул он. — Эти новые учреждения, эти мировые судьи, земство, что это за безобразие!

И он начал рассказывать свои столкновения с новыми учреждениями.

Константин Левин слушал его, и то отрицание смысла во всех общественных учреждениях, которое он разделял с ним и часто высказывал, было ему неприятно теперь из уст брата.

— На том свете поймем все это, — сказал он шутя.

— На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, — сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к цыганам! Знаешь, я очень полюбил цыган и русские песни.

Язык его стал мешаться, и он пошел перескакивать с одного предмета на другой. Константин с помощью Маши уговорил его никуда не ездить и уложил спать совершенно пьяного.

Маша обещала писать Константину в случае нужды и уговаривать Николая Левина приехать жить к брату.

XXVI

Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал домой. Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и махрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется и стыд и недовольство собой проходят. Это он почувствовал при одном виде Игната и лошадей; но когда он надел привезенный ему тулуп, сел, закутавшись, в сани и поехал, раздумывая о предстоящих распоряжениях в деревне и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою, донскую, надорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе стал понимать то, что с ним случилось. Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть. Он хотел теперь быть только лучше, чем он был прежде. Во-первых, с этого дня он решил, что не будет больше надеяться на необыкновенное счастье, какое ему должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать настоящим. Во-вторых, он уж никогда не позволит себе увлечься гадкою страстью, воспоминанье о которой так мучало его, когда он собирался сделать предложение. Потом, вспоминая брата Николая, он решил сам с собою, что никогда уже он не позволит себе забыть его, будет следить за ним и не выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется плохо. А это будет скоро, он это чувствовал. Потом и разговор брата о коммунизме, к которому тогда он так легко отнесся, теперь заставил его задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши. И все это казалось ему так легко сделать над собой, что всю дорогу он провел в самых приятных мечтаниях. С бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он в девятом часу ночи подъехал к своему дому.