Но этого мне мало. Я не могу жить так и тут, неотступно думая, что завтра, или будущей осенью, или через два года я снимусь с якоря и пущусь в мифический путь, домой. Когда ощущаешь нестойкость, непрочность жизни, полной эта жизнь не будет, и вот, я захожу все дальше в страну по имени Лидия. Это намного больше, чем эротический образ (хотя и такой смысл не исключен, и путешествия меня радуют); я и впрямь узнаю то, что знают лидийцы, слушаю радиопередач», смотрю телевизор, интересуюсь здешними, а не только международными событиями, из которых я надеюсь узнать хоть что-то хорошее про Уругвай. Но оттуда доходят лишь печальные вести: еще четверо исчезли, трое умерли в тюрьме (далеко не всегда оттого, что один мерзавец президент называл «необходимой при допросах суровостью», но и просто от усталости и тоски), прошло еще столько-то облав, посадили пятьсот человек, отпустили четыреста двадцать, а что сталось с восемьюдесятью — не ведомо никому.

Мы теряем живительную привычку надежды и почти не понимаем те общества, где она еще есть. Помню раннее утро тридцатого ноября. Лидии я сказал, чтобы она не приходила — мне хотелось предаться скепсису без свидетелей. В референдум я не верил, я считал, что это смехотворная ловушка. Но в три часа ночи я проснулся и по наитию включил радио, короткие волны. Сообщение пришло почти неотделимо от сна (надо сказать, не слишком приятного), множество «против» сорвало планы этой банды, но, только убедившись, что это не новое сновидение, а правда, я вскочил с кровати и заорал как на стадионе и вдруг заметил, что плачу без зазрения совести, более того — рыдаю, причем слезы мои не смешны, не постыдны. Все это так меня удивило, что я стал вспоминать, когда же плакал в последний раз, И мне пришлось добраться до октября 67-го, когда там, в Монтевидео, тоже один и тоже ночью, я услышал печальный рассказ Фиделя о том, как именно погиб Че.

Но в ноябре 80-го лидийцы дали мне поплакать в одиночестве, и я им был благодарен. Они пришли только днем, чтобы меня обнять, убедившись сначала, что слезы совсем просохли, — пришли, чтобы я объяснил необъяснимое, и, объясняя, я убеждался сам: диктатура решила приоткрыть пусть не дверь, но щелку, такую узкую, что в нее может протиснуться лишь одно слово," а народ эту щель заметил и, недолго думая, протиснул слово «против». Может быть, завтра дверь захлопнут, и снова не будет входа в крепость, которую они считают несокрушимой, но уже поздно, слово — внутри, им от него не отделаться. Просто не поверишь, сколько может сделать одно слово в наше нейтронное, ядерное время.

Потом пришла и Лидия (уже не лидийцы, а Лидия, женщина, тело и душа) и ничего не сказала, и я ей тоже был благодарен. Она убедилась, что слезы совсем просохли, села на пол (я, конечно, сидел в качалке и, конечно, качаться перестал), положила голову мне на колени, и я увидел, как смугло ее лицо, как черны ее волосы.

БЕАТРИС (Амнистия)

Амнистия — это трудное слово, дедушка Рафаэль говорит — «с подвохом», потому что надо писать «м», а потом «н». Амнистия значит, что кого-то простили, не наказывают. Например, я пришла из школы вся грязная, а Грасиела, моя мама, говорит: «Неделю будешь без сладкого», а потом через три дня я получила хорошие отметки по арифметике и очень слушалась, и она сделала амнистию, и я опять стала есть мороженое «три шарика», один ванильный, один шоколадный, один клубничный, дедушка Рафаэль называет его «ягодный».

А еще мы поругались с Тереситой, потому что она меня треснула и швырнула в меня грязью, и мы две недели не разговаривали, я увидела, что она очень переживает, и не может без меня жить, и ужасно вздыхает, когда я иду, и я испугалась, что она покончит с собой, как по телеку, и я ей сказала: «Тересита, я тебе делаю амнистию», а она подумала, что я ругаюсь, и стала жутко реветь, и я ей тогда сказала: «Дура, это значит, я тебя прощаю», и она опять стала реветь, только от радости.

А вчера я видела по телеку бой быков, это такой цирк, один дядька машет красной тряпкой, а бык притворяется, что он злой, а он очень добрый. Играли они часа три, потом дядьке надоело и он подумал: «Не хочу я больше играть с этой зверюгой», а быку не надоело, и тогда дядька разозлился, он был очень глупый, и воткнул быку в шею длинную шпагу, а бык как раз хотел просить амнистию, и он посмотрел на дядьку печально, просто ужас, и упал в обморок, амнистию ему не дали, а мне его стало очень жалко, я страшно вздохнула и ночью видела во сне, что я глажу быка и говорю ему: «Ты мой миленький», как будто он Ирония, собачка Анхелики, она тогда виляет хвостом, а бык не вилял, потому что он лежал в обмороке посредине арены, и я ему делала амнистию, только во сне это все равно.

В словаре написано, что амнистия — это «забвение политических преступлений», и я думала, ее сделают папе, но я боюсь, что генерал, который посадил папу в тюрьму из-за политических преступлений, все всегда помнит. Правда, папа хороший, просто ужас какой хороший, он даже подметает в камере, и генерал может притвориться, что он все забыл, дедушка притворяется, если я плохо себя вела, а сам не забывает, так этот генерал может вдруг сделать папе амнистию, ничего не скажет, оставит дверь открытую, а папа выйдет потихоньку на улицу, позовет такси и скажет шоферу: «Вот хорошо, мне сделали амнистию», и шофер повезет его в аэропорт, потому что папа хочет видеть Грасиелу и меня, и он скажет шоферу: «А у меня есть дочка, я ее сколько лет не видел, она ужасно красивая и очень хорошая», а шофер ему скажет: «Как интересно, у меня тоже есть дочка», и они будут долго друг с другом говорить, потому что аэропорт страшно далеко, и они туда приедут в темноте, и папа ему скажет: «Понимаете, я был политический заключенный, поэтому у меня нет денег и я не могу вам заплатить», а шофер ему скажет: «Не беспокойтесь, вы должны всего тридцать восемь миллионов, потом отдадите», а папа скажет: «Какой вы добрый, спасибо вам большое», а шофер скажет: «Не за что, привет жене и такой красивой дочке, доброго вам пути, поздравляю с амнистией».

А вот Анхелика очень злая. Когда Ирония кусается немножко (у нее зубки маленькие, совсем не больно), она ее бьет и бьет и три дня не разговаривает. Ирония ужасно переживает, и все-таки Анхелика ни за что не делает амнистию. Я очень жалею Иронию и хочу забрать к нам, а Грасиела говорит, в изгнании не заводят животных, еще привяжешься, а потом мы уедем в Монтевидео, а кошку или собаку взять с собой нельзя, потому что они могут испачкать самолет.

Когда сделают амнистию, мы будем танцевать танго. Это очень грустная музыка, ее танцуют, когда весело, и тогда опять грустно. Когда сделают амнистию, Грасиела, моя мама, купит мне новую куклу, потому что Моника очень старая. Когда сделают амнистию, больше не будет боя быков и у меня не будет прыщиков, а дедушка Рафаэль купит мне часы. Когда сделают амнистию, дедушка говорит, кончится амнезия. Амнистия — это вроде каникул для всей страны. Приедут полные пароходы и самолеты богатых туристов, чтобы посмотреть амнистию. Самолеты будут очень набитые, люди будут стоять в проходах, и дамы будут говорить, если мужчина сидит на кресле: «Ах, вы тоже едете смотреть амнистию?», и тогда мужчина уступит им место. Когда сделают амнистию, будут ложки, и кофты, и пепельницы, на которых написано «амнистия», и еще куклы, которые говорят «ам-нис-ти-я», когда нажмешь им на живот, и играет музыка. Когда сделают амнистию, я не буду учить таблицу умножения, особенно на восемь и на десять, это очень трудно. Приедет папа и целый год будет рассказывать про амнистию. Тересита говорит, что Сандра сказала, что в холодных странах реже делают амнистию, но я думаю, это ничего, хотя, если на улице снег и ветер, политические заключенные сами не хотят уйти на свободу, потому что в тюрьме теплее. Иногда я боюсь, что амнистию не сделают очень долго, и я уже буду большая, как Грасиела, и буду работать в небоскребе, и даже переходить на красный свет, как взрослые. Когда сделают амнистию, Грасиела скажет дяде Роландо: «Ну, пока».