Я прыгнул в лодку к Дулле, и мы пошли к ослепительно белому судну. Остальные поспешили обратно в лагерь и принялись лихорадочно обрубать канаты. Начался сплав.
С парохода подали конец. Мы подвезли его к плотам, и вот они уже плывут к судну, подтягиваемые лебедкой.
Кряж за кряжем поднимался на борт. Огромные колоды весом от трех до шести тонн. Лебедки ныли и скрипели, люди суетились и кричали, корпус судна дрожал, а голландские штурманы глядели с удивлением на копошившихся в воде людей и с опаской на готовые сорваться кряжи. Капитан отправился со мной на берег посмотреть на мое «жилье».
Нас встретил притихший, безлюдный лагерь. Лишь две-три цикады пытались пронзительным стрекотом пробить душную полуденную тишину. Капитану было непонятно, как может человек выдержать хотя бы один день в таком месте. Я показал ему, где живу, что ем. Он смотрел на меня с недоумением. Вероятно, решил, что я уже свихнулся: разве может нормальный человек вынести такую жизнь? Без хлеба, без приличного жилья, без удобоваримой пищи, без музыки, без холодильника, без электрического освещения, — короче, без всего того, что называется цивилизацией. Один среди кучки дикарей.
Слушая его, я спросил себя: а суждено ли мне когда-либо еще увидеть тот мир, о котором он рассказывает? Может быть, хватка джунглей настолько крепка, что мне уже не вырваться?
Напоследок капитан одарил меня всевозможными припасами.
Поздно вечером, погрузив наши триста кубометров, судно подняло якорь. Когда прозвучал третий гудок, вокруг нас будто разверзлась зияющая пустота.
И вот исчез в черной ночи маленький кусочек другого мира. Мы опять одни в лагере на берегу реки, стиснутом в могучих объятиях джунглей.
В тот вечер было очень тихо. Я говорю не о цикадах, не о ночных птицах, а о людях на расчищенном пятачке, которые молча ели на ужин хлеб и консервированное мясо.
Борьба продолжается
Прошло четыре месяца с тех пор, как я впервые ступил на берег Нунукана. Я получил буксир, подвесной мотор и походную кузницу с инструментами, которой заправляет Аванг. Выбрал место для лесопилки, строю себе настоящий дом, заготавливаю уже тысячу с лишним кубометров в месяц и начинаю верить, что топор победит джунгли.
Не так просто было добиться всего этого: напряженный труд, долгие размышления, бессонные ночи. Из моей первой бригады лесорубов почти никого не осталось. От поденной оплаты я отказался. Вернее, старый Дулла, Аванг и еще несколько человек по-прежнему служат у меня, но заготовка леса оплачивается теперь аккордно: от двух до пяти гульденов за кубометр древесины в плотах на реке или у берега моря.
Араб, о котором мне говорил Джаин, стал первым начальником участка на Нунукане. Раньше у него была лавчонка на острове Мандол. Он торговал с даяками и приморским населением. Мануфактуру, рис, рыболовные крючки, гвозди, стеклянные бусы и прочий товар менял на ротанг, смолы, крокодиловую кожу и камфару. Многие оказались у него в долгу и были вынуждены, захватив семьи, последовать за ним на Нунукан. Он снабжал их продуктами, но в первую очередь заботился о том, чтобы они все время оставались его должниками. Эти люди работали довольно усердно. Тридцать человек заготавливали около трехсот кубометров в месяц. Араб ничего не зарабатывал на лесе, зато наживался на товарах, которые продавал рабочим. Никто из них не знал размеров своего долга, не знал, сколько араб берет за тот или иной товар. Им было безразлично. Никто не роптал, однако я понимал, что со временем надо будет попытаться изменить этот порядок.
Вслед за арабом появились и другие начальники — китайцы, метисы и два малайца. В основном это были такие же торговцы, у которых имелись должники. Большинство новых лесорубов — из приморской части Борнео; встречались среди них также даяки, буги и макассарцы, как правило, буйный народ. Они ни во что не ставили жизнь человека и чуть что хватались за ножи, однако работали добросовестно — кубометр за кубометром поступал из джунглей. Они вгрызались в лес вдоль всего побережья Нунукана и Себатика, поднимались вверх по рекам Борнео.
Для могучих, бескрайных джунглей это были мушиные укусы. И все же джунгли были недовольны. Они наносили ответные удары, притом с такой силой, что порой казалось — нам придется прекратить борьбу и убираться подобру-поздорову.
Главное оружие джунглей — малярия.
Одна бригада за другой оставалась без людей, и приходилось бросать работу. Одни умирали, другие спешили уйти, пока живы. Остальные были настолько измотаны малярией, что работали кое-как. Мне удавалось набирать новых людей, но и они не выдерживали единоборства с малярией. Эта кровопийца не щадила никого — ни белых, ни китайцев, ни индонезийцев.
Производительность падала вместо того, чтобы расти. На реке Себуку малярия в конце концов взяла верх. Пришлось совсем прекратить работы. Посылать туда людей — значило посылать их на смерть.
Хинин не помогал. Конечно, он многих спасал от смерти, но от малярии все равно не избавлял. А тот, кто ходит с малярией, не в состоянии сделать и половины того, что сделает здоровый человек.
Наступил страшный период, болезнь свирепствовала вовсю. Мне до сих пор непонятно, как мы выстояли. Сам я уже потерял всякую надежду выиграть это сражение. Не знаю, сколько человек умерло, но кладбище все росло и росло. Просто удивительно, что люди не отказывались наотрез работать на Нунукане. Теперь я поражаюсь, как у меня хватало совести привозить туда бригаду за бригадой, обрекая людей на болезнь и мучения, а то и на смерть. Если я не чувствовал себя убийцей, то вероятно потому, что тоже заболел. По меньшей мере раз в месяц у меня бывали такие приступы, что я думал — это конец.
На Себатике и на Борнео положение оставалось тяжелым, зато на Нунукане постепенно стало легче. Малярия не отступила, по мы в конце концов настолько свыклись с ней, что проклятой заразе все реже удавалось свалить нас с ног. Мы ходили бледные, желтые, страшно ослабевшие; организм не поспевал производить достаточно кровяных телец и для нас, и для малярийных паразитов.
На Нунукане производительность снова стала расти. Одна бригада за другой одолевала малярию, и джунглям пришлось сдаться. Раз в месяц приходили пароходы и нагружали трюмы лесом, который в полном смысле слова был добыт ценой нашей крови.
Это было год спустя после начала рубки. Теперь мы заготавливали ежемесячно три тысячи кубометров.
А затем мало-помалу лесорубы утвердились и на реках большой земли, за исключением Себуку: там победила малярия.
Пароходы привозили нам машины, цемент, продукты и напоминание о большом мире.
Полудикое существование для меня кончилось. Я не жалел об этом. Я не знаю ничего лучше жизни в джунглях — до тех пор, пока я здоров, силен и могу вволю бродить. Но когда тебя треплет малярия да ты к тому же вынужден из месяца в месяц торчать на одном месте, — лучше иметь настоящий дом, ласкаемый лучами солнца, овеваемый морским бризом, подальше от падающих деревьев и зеленых лесных духов. Дом, где можно иногда отдохнуть и почувствовать себя человеком.
На северном мысе Нунукана я расчистил участок в несколько десятков гектаров и на пригорке у моря поставил себе бунгало.
Во время расчистки нам попадались захиревшие кокосовые пальмы. Мы пощадили их, и они очень скоро покрылись свежей листвой, потом стали цвести и плодоносить. Благодаря этим пальмам мой дом не выглядел новостройкой. Он очутился в тенистой пальмовой роще, и теплый ночной ветер пел мне песни южных морей — совсем не те песни, какие слышишь, когда могучий муссон ступает по гигантскому зеленому своду джунглей.
Кокосовые пальмы чахнут без человека. По словам старого Дуллы, нм нужно обонять дым домашних очагов и слышать смех и песни, чтобы жить. Когда-то на расчищенном мною теперь месте была деревня. Лет двадцать назад на Борнео свирепствовала эпидемия холеры, и деревня опустела. Не так уж много времени нужно джунглям, чтобы разрушить лачуги, задушить сады и утопить пальмы в своей буйной зелени. Но не все пальмы погибли: многие уцелели, хотя и перестали плодоносить. Вначале у них было лишь по нескольку хилых зеленых побегов, а уже через полгода они обрели свой обычный вид и явно благоденствовали на соленом морском ветру.