И тут Александра Гаврииловна в первый раз перебила меня:
— Ты знаешь, Коля, при таком отношении я бы не посоветовала тебе жениться на Антонине Дмитриевне, только скажи, а химия здесь при чем? Все, что ты приписываешь Осевой, не основание для ее увольнения. Педагог она знающий, учитель опытный.
И я был сражен.
Мне сделалось невероятно смешно при упоминании о женитьбе. Куда только весь обличительный запал девался.
Точно уловив это мгновение, Александра Гаврииловна сказала задумчиво:
— Пойди в библиотеку, Коля, и посмотри энциклопедию на «К». Подумай хорошенько, что такое компромисс. Не проживешь иначе… своротишь себе шею, Коля…
Увы, я не могу пойти сегодня к Александре Гаврииловне — она давно умерла, мне некому сказать: а я прожил! Если не совсем, то почти бескомпромиссно, ей-ей, прожил…
35
Старший пионервожатый Венька исчез из школы бесшумно, бесследно и вроде совершенно беспричинно: размахивал руками, суетился, создавая видимость буйной деятельности, а потом враз испарился. Никогда больше судьба не сталкивала меня с Венькой, но вот загадка человеческой души — вспоминаю я этого Веньку всю жизнь. Может, потому, что он остался в памяти символом гигантского болтуна?
На смену Веньке прислали Лену, добродушную, простоватую — во всяком случае, такой она показалась при первом знакомстве. И говорила не очень складно, и смущалась легко, и совершенно не выдерживала прямого нахального взгляда — в упор: краснела и отворачивалась.
При первом знакомстве с Леной мы почему-то безо всяких на то особых причин и поводов ужасно расхвастались… Наверное, хотелось поразить новую пионервожатую: знай, мол, наших — мы народ отчаянный!
Начал Сашка Бесюгин. Заявил, будто он на спор выпил всего полтора стакана воды за… неделю. И жив!
Тут же его перебил Митька Фортунатов:
— Врешь! Без воды человек может только три дня прожить. И вообще не в том суть! Вот мы с Михой, старшим братом, и пили, и ели, но, не останавливаясь, прошли сорок семь километров! Понятно? Попробуй, варежка!
Мне ничего подходящего вспомнить не удавалось, но отставать тоже не хотелось. Я сказал: не в воде и не в пройденных якобы километрах самое главное, а в характере! У кого характер настоящий есть, тот все сможет, а у кого характера нет, тот только языком…
Кажется, мои слова произвели на Лену нужное впечатление. Она даже улыбнулась. И не всем, а мне улыбнулась. Я всегда это чувствую… Но сначала Лена сказала всем:
— Так, может, проведем состязание… или, проще сказать, поспорим: у кого характер крепче, то есть у кого он самый сильный? — И она стала придумывать условия невиданного и неслыханного в нашей школе соревнования.
По правде говоря, сначала мы слушали Лену без особенного внимания, но потом, и сами того не заметив, начали запускаться и спорить…
В конце концов было решено: старт в четыре тридцать утра на ступеньках концертного зала, рядом с входом в метро «Маяковская».
Первый этап: Маяковская — площадь Восстания. Этап молчания! Кто произнесет хотя бы одно слово, из соревнования выбывает…
Второй этап — до Зубовской площади. Марш-бросок! Отставший больше чем на пятьдесят метров от лидера с дистанции снимается…
Третий этап: от Зубовской площади до входа в Центральный парк культуры и отдыха. Этап расслабления. Можно рассказывать веселые истории, приводить ободрительные примеры, но нельзя есть, пить, сосать леденцы и тому подобное…
Так мы разделили все Садовое кольцо, все пятнадцать с половиной его километров, которые решили перебрать ногами, чтобы встретиться с собственным характером.
Признаюсь, промолчать от площади Маяковского до площади Восстания мне лично составило куда меньше труда, чем проснуться без четверти четыре и бесшумно выбраться из дома. Очень хотелось на все плюнуть и остаться в постели.
До Зубовской я добрался сравнительно бодро, отметив: жертвы есть! Отстал Левка Придорогин, смылся Леня Коркин…
Сашка Бесюгин не сошел, но сделался таким красным и так раздулся в щеках, будто его накачали клюквенным морсом. Он весь лоснился к тому же и пыхтел паровозом.
На подступах к Крымскому мосту я подумал: «А кому это надо? Детские игры — дойдем, не дойдем…»
Митька Фортунатов рассказывал анекдоты. Только я не слышал: злился.
За Октябрьской площадью поглядел на Лену. Она шла свободно, вольно размахивая руками, плиссированная синяя ее юбка ритмично похлопывала Лену по икрам.
«Странно, — подумал я, — а самой Лене это зачем? Встала тоже чуть свет, тащится с нами… Характер проверяет? Едва ли, сомнительно. Она точно знает — дойдет, а то не пошла бы…»
На подступах к Курскому вокзалу мне сделалось невмоготу: и ноги переставлять, и думать, и замечать, кто уже отвалил, а кто вот-вот отвалит, — все разом опротивело.
«Плюнь, ну плюнь! — уговаривал я себя. — Подумаешь, проверка характера… Чепуха! Плюнуть, сесть в троллейбус… всем наперекор… это же куда труднее, чем тащиться, как баран со стадом… Плюнь!»
И все-таки я не отваливал, а шел дальше. Механически, как заводная кукла, переставлял ноги и топал.
Мыслей в голове оставалось все меньше: «Идешь? Иди-иди, осел…», «Не отставай… Митька обзовет варежкой…», «Кто сказал: великие — хотят, обыкновенные — только хотят хотеть?»
Около института имени Склифосовского обнаружилось: только пять человек еще тянутся за Леной.
Держаться как следует, плечом к плечу с Леной, я уже не мог, мог только кое-как плестись.
Вообще-то ничего ужасного не случилось, хотя я и отстал.
Никто меня потом не дразнил, не попрекал. Об этом походе ребята старались не говорить. Затаились. Может, потому, что победителей было мало, а побежденных много?..
Но мне самому было известно: кто рассуждал о силе воли, кто размахивал руками? Кто иронизировал над Фортунатовым? А он-то как раз и пропер все кольцо, как танк! Мне всегда трудновато признавать заслуги несимпатичных людей, хотя и понимаю — объективность, просто честность того требуют. Да вот беда, душа сопротивляется. Но надо! Ради истины и справедливости.
Трудно бывает по-разному. Мы дрались, кажется, третий час подряд. Спину ломило, глаза отказывали, а Носов все тянул и тянул на вертикаль, и я терял его временами из поля зрения, потому что в глазах вспыхивало черное солнце. Ни о каких немцах я давно уже не думал: не потерять бы ведущего, не отстать. А Носов как взбесился, будто нарочно старался оторваться от меня.
Ведомого на войне, не знаю уж, с чьей легкой руки, окрестили «щитом героя». Мне, откровенно говоря, не особенно нравилось это прозвище, но куда от него денешься — глас народа! И я, маневрируя, задыхаясь, кряхтя от перегрузок, кричал самому себе:
— Держись, щит! — и в зависимости от остроты момента выдавал эпитеты: от щита дубового до… извините за выражение… В бою и такое прощается!
Мы дрались, кажется, пятый час подряд, когда Носов, вцепившись в хвост «фоккера», пошел к земле. Я тянулся следом. Успел подумать: не вытянет — низко!.. И услыхал придушенный голос командира:
— Тянем!.. В горизонт, Абаза… резвей…
«Фоккер» тоже тянул и тоже — резво, но осадка у него была больше, и ему высоты не хватило — врезался в болото. Да-а, Носов знал, что делал.
Мы сели через сорок семь минут после взлета. Горючего оставалось маловато, и Носов, что называется в сердцах, ругал меня:
— У меня с часов стрелка слетела… Аты — слепой? Больной или глупый? Не мог сказать — кончай свалку?! Голова где? Не понимаешь — попадали бы без горючего, что тогда?
— Ведомый — шит героя, — сказал я и старательно изобразил тупо-подобострастное выражение на лице.
— Да-а, вот уж, по Сеньке шапка, по герою, видать, дурак, — огрызнулся Носов и ушел со стоянки.
Я рухнул в траву и никак не мог отдышаться, прийти в себя. А тут оружейник пристал:
— Почему не стреляли, командир? — Понятно, он беспокоился за исправность пушек.
Но тогда я думал не о пушках, и старания человека оценить не мог. Во мне еще все дрожало, и я взъярился: