В тот день мы подлетели к основному аэродрому на заходе солнца. Первым пошел на посадку командир эскадрильи. Мне с воздуха было хорошо видно, как четкая тень самолета бежит впереди машины, как она проносится по ангарной крыше, падает на землю и сливается с колесами в каких-нибудь пятидесяти метрах от ангара.

Подумал: солнце в спину подсвечивает — помогает, собственные колеса видны, можно такой расчетик сделать… так притереть — в самую точечку.

Следом за комэском приземлились командиры звеньев, а там подошла и моя очередь. Прицелился всем самолетом в середку рыжей ангарной крыши, уменьшаю скорость, слежу, чтобы машина не оседала, на моторе иду, на повышенных оборотиках… Ползу и соображаю: а если еще и носик ей приподнять? И приподнял са-амую малость, а оборотиков не прибавил. На пределе иду. И надо же, не услыхал, почувствовал — колеса по крыше чирк! Еле-еле, воздушно так, будто мимолетным поцелуем скользнули…

Первая мысль: на земле заметили или не заметили?

Делаю что надо: убираю обороты, подпускаю самолет пониже, плавно тяну ручку на себя, а в голове гудит: что, если заметили?

Ах, какая трава зеленая! И цветочки белыми крапинками проступают…

Если заметили, запилят, моралями замордуют. Что же делать? Клин — клином? Победителей не судят? Трусы в карты не играют? Пожалуй, ни одна из этих расхожих мудростей толком в голове не пропечаталась. Мелькнули так, мимоходом…

А руки и ноги свое дело знают: строго выдерживая направление пробега, я плавно вывел двигатель на максимальные обороты и… пошел на взлет.

Решил замкнуть круг еще раз, зайти на посадку, снизиться точно так, как я снижался, поцеловать ангарную ржавую крышу в той же самой точке, приземлиться и повторить все снова.

Для чего?

То, что удается однажды, можно отнести за счет случайности. Действие, повторенное дважды, а тем более трижды, само собой переходит в иное качество — превращается в умение или даже в мастерство, а может быть, и в виртуозность…

Повезло. Машину я не разложил, сам не убился, словом, ничего такого сверх… вроде не случилось. Но стоять перед командиром эскадрильи пришлось.

Шалевич глядел на меня как-то странно, даже не гневно, скорей — с недоумением и спрашивал:

— Ты на первом заходе нечаянно или намеренно по крыше чиркнул? Только, пожалуйста, не ври.

Как быть? Сказать все по правде? Но он же видел — я повторил заход и раз, и два… Значит, могу? Я молчал, выигрывая время.

— Так что скажешь, Абаза?

— Ничего, так вышло, командир, — сказал я чужим языком, ожидая: ну, сейчас будет? Только ничего не случилось. Комэска смотрел и будто не видел меня. Не повышая голоса, Шалевич рассуждал как бы сам с собой:

— Так вышло? Очень интересно. Первый раз — вышло, а потом ты стал работать Чкалова, Абаза? Стал изображать Рихтгофена?

Я молчал, стараясь догадаться, что он думает обо мне. Но глаза Шалевича упорно ускользали от моих глаз.

— Ты — щенок, Абаза, наглый и глупый. — Тут он было сорвался с места, но вернулся и сказал: — Трое суток ареста. Будешь думать, потом доложишь всей эскадрилье, зачем ты это делал. Именно — зачем?

Как странно устроено в жизни: тебя всегда о чем-то спрашивают, и ты не можешь или даже не имеешь права не отвечать.

Куда бы лучше самому спрашивать… себя. И отвечать тихонько — по секрету…

Может, кто-нибудь так и делает, только у меня никогда, увы, не получается.

4

Чем меньше знаешь, тем увереннее судишь — ошибка общечеловеческая, древнейшая, едва ли преодолимая. Говорю по собственному опыту: едва приобщившись к авиации и почти ничего еще не ведая, я уверенно повторял следом за многими и многими желторотыми пилотягами: «Только не оставили бы инструктировать в школе…» Почему? Какие серьезные доводы были у меня против инструкторской работы?

Первый: что за летчик, если он пожизненно привязан к одному аэродрому?

Другой довод: каждый день круг, круг, зона, и снова круг, и опять зона… сдохнуть можно от однообразия…

Еще: в строевой части свободы больше, не то что в школе…

Вот такие были, как мне казалось, весьма убедительные и веские доводы. Нет, я не претендовал на оригинальность, знал — точно так говорят все, кто не хочет оставаться инструкторами. Таких, кто хотел бы, я в ту пору вообще не знал.

И вот случилась колоссальнейшая неприятность — меня оставили в школе. О переживаниях говорить не стану. В армии переживания особой роли не играют: все решает приказ.

Запомнилась беседа с командиром эскафильи. Он сказал нам, совсем молодым ребятам:

— Ваше настроение мне понятно, и об этом пока рассуждать не будем. Хочу обратить внимание на одну особенность вашей начинающейся службы. Думаю, такое вам в голову не приходило: инструктору самой должностью, можно сказать, автоматически обеспечено уважение… И твое дело не завоевывать, не доказывать, как на любом другом месте, а лишь подтверждать дармовой авторитет!

Тогда мы не сумели в полной мере оценить значение этих слов. Пожалуй, оно и понятно, — пока не пройдешь сквозь недоверие, пока не преодолеешь косые взгляды окружающих и не испробуешь на собственной шкуре, как оно дается, уважение, трудно понять цену готового авторитета.

Начал я инструкторить без восторга. Деваться было некуда, вот и делал, что велели: ввелся в строй, прослушал некоторое число лекций по методике обучения и принял свою первую в жизни курсантскую группу. Тогда все это быстро делалось.

Спустя неделю, наверное, прихожу с полетов в общежитие, настроение — полнейшая неустойчивость. Смотрю, на тумбочке лежит бандероль. Мне… Интересно, от кого бы?

Обратный адрес?

Господи, в жизни не мог предположить, что она обо мне может вспомнить. От Александры Гаврииловны, моей школьной директорши, бандероль!

Моментом сорвал упаковку, оказалось — книжка. Авторы Монвиль и Коста, перевод с французского, название «Искусство пилотажа»… И на первом листе надпись: «Николаю Николаевичу Абазе — моему молодому коллеге, с пожеланием успехов и долгих-долгих лет!»

Надо же — коллега! А вообще-то правильно: она — школьный работник и я теперь тоже — шкраб… Когда-то так называли всех учителей, читал у Огнева, знаю.

И как только Александра Гаврииловна про меня вспомнила? Книгу нашла… Догадалась. Монвиль и Коста, оказывается, летчики, многие годы работали инструкторами… Скажи, пожалуйста, какое попадание! Но самое главное оказалось впереди. В «Искусстве пилотажа» я прочел:

«Хороший инструктор — редкая птица: он должен обладать взглядом орла, от которого ничего не скроется, кротостью белого голубя, мудростью совы и неутомимым красноречием попугая, который изо дня в день повторяет хорошие советы».

Эти слова я выучил наизусть. Но дело не в словах. За ними начинался новый взгляд на ремесло. Шутка ли, это мне следовало обладать орлиным взглядом, мне! А откуда было подзарядиться мудростью?.. Словом, благодаря Монвилю и Коста я впервые попытался посмотреть на себя как бы со стороны и увидеть, чего же мне не хватает…

Трудно сказать, каким я был инструктором. Сначала, как все новички, робким и неровным, постепенно чему-то научился, что-то перенял от других летчиков, постарше… Но если считать требования Монвиля и Коста минимальными, хороший инструктор из меня не вышел: кротости белого голубя во мне, увы, никогда не было.

Сегодня я чрезвычайно высоко оцениваю время, проведенное в инструкторской упряжке: пока я старался учить других, многому научился сам. Без лишней скромности уточняю: сам научил себя.

Не так давно я получил неожиданное письмо от незнакомого юного лейтенанта. Смысл его послания сводился к тому, что молодой человек просил помощи: «…не дайте погибнуть на инструкторской принудиловке. Я закончил училище с отличием, а меня оставили тут… — И он очень нелестно отзывался о своей работе, приводя те же доводы, что когда-то казались мне безупречно убедительными, а еще добавлял: — И что трудного, что интересного может быть в этой работе — показывай, как надо, да ругай, когда курсант делает как не надо… Пожалуйста, не удивляйтесь, что я прошу помощи именно у вас: вы — старый летчик, сами начинали инструктором, и если вы честный человек, то не станете доказывать, будто инструкторская работа доставила вам много радости и принесла огромную пользу…»