Я летел на 'Фантоме' F-4 в составе эскадрильи, и сбили меня на высоте в двенадцать тысяч футов (3658 метров - прим. переводчика), когда я шёл со скоростью в пятьсот узлов (926 км/ч - прим. Переводчика). Отличное попадание, надо сказать. Это был обычный 'заградительный огонь', как мы его называли. Я уверен, что наводчик стрелял на глаз, потому что день там выдался чудесный, ясный. Я уверен, что он видел, как заходит наша группа, и просто открыл заградительный огонь. Самолётов у нас было примерно тридцать шесть. Я был ведущим, поэтому он мог наводить по мне.
Когда в меня попали, я понял, что самолёт мой получил кое-какие повреждения, и, хотя самолёт становился несколько неповоротливее, я всё ещё держался в воздухе, поэтому я принял решение продолжать заход на цель, вместо того чтобы развернуться и лететь к морю. Когда я накренил самолёт, заходя на бомбометание, я понял, что система управления не в порядке. Но бомбы я сбросил, и смог затем поднять нос самолёта обратно, и развернуться к морю, и вот тогда-то самолёт потерял управление и вошёл в штопор. Система управления мне не подчинялась, и вести самолёт стало больше нельзя.
Авиаторы, надо сказать, вроде как вечные оптимисты. Я думаю, что, в сущности, знаешь, что это может случиться с тобой. На то время, в 1967 году, я занимался этим делом пятнадцать лет. У меня было множество друзей, которые погибли и так далее - просто из-за несчастных случаев, и тогда, когда я был лётчиком-испытателем. Ты знаешь, что подобное случается, но у авиаторов, по-моему - есть у нас этакий оптимизм и уверенность в том, что со мной такого не случится, потому что я-то летать умею, и этого не допущу. Но и наивными нас не назовёшь. Само собой, все свои личные дела я привёл в порядок заранее, и страховка для семьи была, прошёл я и необходимую подготовку по выживанию в полном объёме, изучил всё, что полагается. Мы были почти идеально подготовлены к любому развитию событий. Но я всё же думаю, что главное - быть оптимистом, иначе ничего у тебя не получится.
После того как в меня попали, у меня появилось сразу столько дел, что мне было совершенно некогда даже мельком подумать о чём-то другом, кроме как о том, как удержать самолёт в воздухе. Что случилось, наверняка не знаешь. Я делал всё возможное, чтобы удержать самолёт на лету, - он вошёл в плоский штопор - я пытался вывести самолёт из штопора, поочерёдно работая моторами... А потом пришлось думать о том, как из него выпрыгнуть. Мне пришлось приказать выпрыгивать напарнику с заднего сиденья - я сказал ему, чтобы он прыгал, на высоте три тысячи футов. Потом я увидел, что скоро опущусь до двух тысяч футов, а самолёт никак из штопора не выходит, высоты оставалось совсем немного, поэтому я тоже катапультировался. Столько всего, что размышлять некогда. То же самое и после катапультирования. Роешься в спасательном снаряжении, аварийную рацию достаёшь - при нас были небольшие УВЧ-радиостанции, и я передавал на самолёты, что были поблизости, что всё у меня в порядке. Когда я опустился на землю, меня сразу же взяли ополченцы. Такие ополчения собирали для обороны посёлков.
А сбили меня прямо над дельтой реки Красной. Опустился я на рисовое поле, сразу оказался по пояс в воде. Огляделся и увидел, что на краю этого рисового поля стоит ополченец и меня дожидается. У них там ополченцы были по всему району, потому что налётов там было много. Винтовка у него была очень старая. Судя по всему, современного оружия этим местным ополченцам не выдавали.
Наблюдать за поведением местных жителей было весьма интересно. Было ясно видно, что этот ополченец относился ко всему, как к работе. Особой враждебности по отношению ко мне он вовсе не проявлял. Старики - те проявляли ко мне больше всего враждебности, побить хотели. Это меня как-то удивило, потому что для детишек, собравшихся на меня поглядеть, я был чем-то вроде источника новых знаний об обществе: 'В нашём посёлке случилось что-то интересное и новое'. Для некоторых из этих детей я был, наверное, первым человеком европеоидной расы, которого они увидели. Потом они на какое-то время отвели меня в хижину, в той хижине они держали свиней, и была там здоровенная свиноматка, которая смотрела на меня так, будто я вторгся на её территорию. Она очень настороженно глядела на меня, пока они там решали, что со мною делать.
Из той маленькой хижины меня отвели в другое место, где нас со вторым членом экипажа усадили в грузовик и повезли прямо в Ханой. Намдинь располагается не так уж далеко к югу от Ханоя, милях где-то в пятнадцати. В Ханой мы прибыли ближе к вечеру.
До Ханоя рядом с нами не было никого, кто говорил бы по-английски. По пути в Ханой мы остановились в одном месте, где какой-то военный положил передо мною бланк, чтоб я его заполнил. Уверен - это был бланк, заготовленный на случай поимки лётчиков. Я отказался. Я сказал, что согласно Женевской конвенции об обращении с военнопленными я должен сообщить только свои фамилию и имя, звание, личный номер и дату рождения. Поэтому я отказался отвечать на вопросы, а они особо и не настаивали. По-настоящему грубо стали обращаться только когда мы добрались до Ханоя.
С наших глаз не снимали повязок, разговаривать не разрешали. Если мы пытались заговорить, получали от них прикладом. Но мы смогли немного пошептаться, однако ничего более нам с рук не сходило. Руки нам связали, побег был практически невозможен, потому что охраняли нас очень хорошо. Нас раздели до нижнего белья, обувь тоже сняли. В отличие от некоторых пленных, которым изрядно досталось в посёлке, меня не тронули. Там этим занимались лишь пара-другая стариков. Я думаю, мы были так недалеко от Ханоя, что ополчение держало всё под контролем, и население того района, скорее всего, подверглось политическому воспитанию в большей степени, чем в более удалённых от городской жизни частях страны.
Сборным пунктом для вновь доставленных пленных служила центральная ханойская тюрьма. Называлась она Хоало. Тюрьма эта знаменитая, стоит там ещё с колониальных времён, а построили её, скорей всего, французы ещё в прошлом веке, и занимает она в Ханое целый городской квартал. Пленные в основном попадали туда и подвергались там первому допросу, а затем некоторых отправляли в другие ханойские тюрьмы. Офицеры высокого ранга оставались в Хоало. Мы там всем местам, где жили, присваивали прозвища, и то место в комплексе Хоало, где я сначала пробыл почти четыре года, мы прозвали 'Лас-Вегасом'. По-моему, обычно тот тюремный комплекс Хоало называют 'Ханой-Хилтон'. Я весь свой плен провёл в Хоало. Один месяц я пробыл в другом лагере, а потом меня привезли обратно в Хоало. Но почти всех пленных привозили туда на первый допрос, а допросы проходили в той части Хоало, что мы прозвали 'Отель, где разбиваются сердца'.
Как мне кажется, первые допросы они проводили в основном с надеждой на то, что ты сам всё расскажешь, но при этом вполне осознавали, что делать этого мы не станем. Мы ссылались на Женевскую конвенцию, где говорилось о фамилии и имени, звании, личном номере и дате рождения. Поэтому они были готовы незамедлительно приступить к пыткам, что и делали. Поговорят с тобой, позанимаются стандартным словоблудием, начинают задавать вопросы, а ты им: 'От меня требуется предоставить только имя и фамилию, звание, личный номер и дату рождения'. Пару раз поспрашивают, потом уходят и засылают специалиста по пыткам.
В те дни этим обычно занимался преимущественно один и тот же человек. Я думаю, они поняли, что при отсутствии более-менее квалифицированного специалиста по пыткам довести человека до смерти можно запросто. Тот, о котором я говорю, заработал себе прозвище 'Прутопут', - у нас каждый охранник в лагере получал прозвище - потому что он умел с помощью металлических прутьев и пут загибать человека в какие угодно вывороченные позы, чтобы вызывать боль, но он был очень искусен в этом деле. Он знал пределы, до которых можно было выгибать руки и ноги, не ломая их, и в этом... Во всём этом было что-то нереальное. Он приходил, не выражая никаких эмоций. Пытки были его работой. Он был профессиональный специалист по пыткам. И я не мог в это поверить. Передо мною был человек, вызывавщий какую угодно боль, и, дай бог, не для того, чтоб тебя убить или изувечить, но просто чтобы заставить говорить. Я думаю, они поняли, может быть, из предыдущих случаев, когда чрезмерно горячие специалисты по пыткам загубили несколько пленных, что им надо было завести вот такого человека. В основе их действий лежало желание сохранить нас в живых, потому что они осознавали нашу ценность как заложников.