На следующий день мы добрались до Весенней Реки и, продвигаясь вдоль нее, нашли место сбора племени; туда все ещё приходили уцелевшие, вроде нас. Как я и ожидал, пару раз мне пришлось столкнуться с молодыми Собаками, но моя женщина отогнала их от меня, как и обещала, — у неё был острый язык и непреклонная целеустремленность.

Старая Шкура обзавелся новым типи с тех пор, как я видел его в последний раз, но я узнал его щит, висящий перед входом.

— Подожди здесь, женщина, — сказал я; она сделала, что ей было сказано, а я вошёл внутрь.

— Дедушка, — сказал я.

— Сынок, — приветствовал он меня, как будто мы расстались две минуты назад. — Ты голоден?

Такого уравновешенного темперамента я не встречал ни у одного человека!

Когда я рассмотрел его, мне показалось, что он ничуть не изменился, вот только глаза у него оставались закрыты. Я подумал, что он погружен в свои видения, и, будьте уверены, он тут же принялся живописать словами всю картину происшествий в сухом русле.

— Я видел, что ты возвращаешься к нам, — говорил он. — Ты ничем не мог помочь Тени-Что-Он-Заметил. Он знал, что умрет в этот день, так он мне и сказал. Наша магия оказалась слабой против этих стреляющих много раз винтовок. Наверно, мы не должны были снова идти к железной тропе, но молодые воины хотели разрушить ещё один огненный фургон, если удастся поймать его. Мне рассказывали, что очень интересно видеть, как эта большая штука едет, фыркая и выбрасывая струи искр, как будто хочет сожрать весь мир, а потом натыкается на тропу, которую мы загнули к небу, и переворачивается на спину, всё ещё испуская пар и рёв, и умирает с большим шипением.

Я сел рядом с ним, и мы закурили, само собой. Заметив, что в течение всей процедуры он так и не открыл глаз, я наконец решил, что он ослеп, и спросил — возможно, проявив тем самым дурные манеры.

— Это правда, что я слепой, — признал он, — хотя винтовочная пуля не попала мне в глаза, она прошла через шею сзади и перерезала тропу, по которой увиденное попадает в сердце. Смотри, — сказал он, приподняв веки, — мои глаза все ещё видят, но оставляют все увиденное внутри себя, и оно теряется без пользы, потому что не доходит до сердца.

Глаза и вправду были яркие и блестящие. Я думаю, у него был перерезан или как-то иначе поврежден нерв.

— Где это случилось, дедушка? — я передал ему обратно длинную трубку.

Его как будто смутил этот вопрос, потому что дым надолго задержался у него в груди, прежде чем наконец повалил из носа и рта.

— На Санд-Крик, — сказал он в конце концов.

— О Господи! — простонал я.

— Я помнил твой совет, — сказал он, — но мы всё же не ушли на Пороховую Реку — Паудер. Вместо этого мы отправились на совет, вести переговоры. Я расскажу тебе, как это вышло. Горб никогда ещё не посещал таких собраний, и ему хотелось иметь серебряную медаль, как у меня. А потом наши молодые люди сказали: «Почему мы не можем получить подарки от белых людей за то, что поговорим с ними? Мы всегда на севере, и всё достаётся этим южным Шайенам». Должен признать, что я и сам был не прочь получить новое красное одеяло…

Старая Шкура тихо вздохнул и продолжил:

— Вот поэтому мы повернули и пошли обратно, и коснулись пера вместе с белыми людьми, которых послал их Отец, и Горб получил свою медаль, а молодые люди — новые трубки-томагавки, ножи и зеркала, а потом мы собрались уйти на реку Паудер, но солдатский вождь сказал: «Вы должны остаться на этом месте. Вы на это согласились, когда коснулись пера». Скажу тебе, я этого не понял. Однако я знал очень мало о договорах, и я поверил, что солдатский вождь прав, и мы остались; хотя эта земля была очень плохая, без воды и без дичи. А потом солдаты напали на селение, где мы расположились лагерем вместе с Чёрным Котлом, и уничтожили очень многих из нас, и вот тогда я был ранен в шею и стал слепым…

Меня охватили самые страшные мысли, и я спросил о его жене, Бизоньей Лощине.

— Она погибла на Санд-Крик, — ответил Старая Шкура Типи. — И женщина Белая Корова тоже. И Горящий Багрянцем На Солнце, и его жена Падающая Звезда. И Горб, и Высокий Волк, и Резаный Нос, и Птичий Медведь…

— Мой брат Горящий Багрянцем На Солце…

— Да, и его жена, и дети. И многие другие, чьи имена я назову только в том случае, если ты захочешь оплакать их, хотя это случилось несколько зим назад, и теперь они достигли Другой Стороны, где вода сладка, бизоны изобильны и где нет белых людей.

Последние два слова он произносил теперь по-особому, но не с откровенной ненавистью, потому что Старая Шкура Типи был настоящий мужчина и не позволил бы себе сидеть здесь и поносить своих врагов. Это занятие для побежденных, вроде мятежников, которые проиграли Гражданскую Войну. А он не был побеждённым. Может быть, он не был победителем, но уж никак не побежденным. Шайенов нельзя было назвать неудачниками, как если бы они построили паровоз и он оказался хуже, чем у «Юнион Пасифик» или изобрели ружьё, которое не стреляет прямо.

Ну, я и спрашиваю у него — просто чтоб проверить своё впечатление:

— Ты ненавидишь американцев?

— Нет, — говорит он и прикрывает глаза — блестящие, хоть и мёртвые. — Но теперь я понимаю их. Я больше не считаю, что они дураки или сумасшедшие. Я знаю теперь, что они прогоняют бизонов не по ошибке, поджигают прерию своими огненными фургонами не случайно и уничтожают нас, Настоящих Людей, не по недоразумению. Нет, они хотят все это делать, и делают успешно. Они — могучий народ… — В этом месте он снял что-то со своего украшенного бусами пояса, встряхнул и сказал: — Настоящие Люди верят, что все живое — не только люди и животные, но также вода, и земля, и камни, и даже мертвецы и их вещи, как эти волосы. Человек, которому принадлежали эти волосы, теперь лысый там, на Другой Стороне, потому что сейчас я владею его скальпом. Так уж устроена жизнь. Но белые люди верят, что всё мёртвое: камни, земля, звери — и люди, даже их собственные люди. А если, несмотря на это, кто-то сопротивляется, пытаясь остаться живым, белые люди уничтожают его. Вот, — говорит он в заключение, — в чем разница между белыми людьми и Настоящими Людьми. Тут я взглянул поближе на скальп, которым он потрясал, — а волосы были светлые и шелковые. На мгновение я решил, что он снят с головы моей дорогой Олги, и подумал еще, что где-то среди этих мерзких трофеев он должен держать и крошечный скальп с головы маленького Гэса… этот вонючий старый дикарь, проживший всю жизнь среди убийств, грабежей и грязи, и я чуть не зарезал его — но спохватился и понял, что волосы эти желтее, чем у моей жены-шведки.

Я упомянул об этом эпизоде, потому что он показывает, как в одно мгновение могут перевернуться чувства человека, когда он вспоминает о собственном горе. Только что он потряс меня рассказом про Санд-Крик, а в следующую минуту я был готов убить его…

Ну, Старая Шкура распознал мое состояние, даром что слепой был.

— Есть ли у тебя, — спрашивает он, — большое горе, или это просто на душе горько?

Тогда я рассказал ему все, только он никогда не слышал о схватке, в которой были захвачены Олга и Гэс. Врать он не умел. Я уже говорил, что это поразительно, как индейцы узнают о событиях, происходящих где-то далеко от них, но, тем не менее, бывают вещи, о которых они ничего не слышали. В те времена пленение белой женщины с ребёнком было делом обыденным. И Шайены из одной общины могли ничего не знать о пленниках, захваченных другой общиной, если не стояли лагерем вместе.

Ну, Старая Шкура и говорит;

— Наши молодые люди в эти дни злы. Много раз бывало, что им не хватало терпения дождаться выкупа или обмена пленников, они теряли разум от бешенства и уничтожали пленных… Но скажи, не голос ли Солнечного Света слышал я недавно у моего типи? Она вдова Маленького Щита, который был убит две луны назад, но теперь она будет твоей новой женой и даст тебе нового сына, так что у тебя будет снова то, что ты имел раньше, и даже лучше, потому что, конечно же, женщина из племени Настоящих Людей куда лучше, чем любая другая. Он вовсе не был бессердечным, просто выбрал самую лучшую возможность, как приходится делать индейцу в той жизни, какой он живет. У него у самого две жены были зверски уничтожены, и он оплакивал их положенное время, а потом нашёл замену обеим. Его новые жёны то входили в типи, то выходили, пока мы разговаривали — молодые женщины, и тоже сёстры, и, наверное, лет на пятьдесят моложе вождя, но, клянусь Господом, мне показалось, что обе беременны.