— Господи, о чем вы? — сказал Форестер. — Вам это кто-нибудь потом объяснит, сейчас нет времени.

— Кто-нибудь из…

— Себастьян, — перебил физик, — камера, которую я вам дал, все еще в рабочем состоянии?

— Да, конечно, — пожал плечами Себастьян.

— И программа инсталлирована?

— Да, но…

— Пожалуйста, встаньте так, чтобы попасть в объектив, — сказал Форестер и пересел в кресло перед клавиатурой. Найдя на экране нужную иконку, он быстро произвел какие-то манипуляции, Себастьян не успел разглядеть последовательность набранных команд, Памела все еще держала его за руку, и он обнял жену, предполагая, что произойдет, точнее — что может произойти, если он хотя бы приблизительно понял слова Форестера. Он поцеловал Памелу в лоб и наклонился, чтобы поцеловать в губы, не выпуская из поля зрения экран компьютера, частично заслоненный плечом физика, там мелькали строчки, темные неподвижные изображения, два силуэта на сером фоне.

— Здесь слишком темно, чтобы камера с такой малой выдержкой могла… — сказал он.

— Достаточно, — отозвался Форестер. — Ваш частотный спектр прост, да и у вашей жены не отличается разнообразием.

— Спасибо, — пробормотал Себастьян и неожиданно для себя спросил: — Это… не больно?

— Больно? — Форестер не обернулся, но даже в полумраке видно было, как дернулись его плечи. — Черт его знает, не имею ни малейшего представления.

— Но ведь вы сами… — сказал Себастьян, еще крепче прижимая к себе Памелу.

— Вот! — воскликнул Форестер. — То, что нужно.

Что именно оказалось ему нужно, Себастьян не понял, на экране оставалась все та же тень, может быть, с чуть изменившимися очертаниями, трудно было определить отличие, но оно существовало, и одно это обстоятельство заставило Себастьяна захотеть, чтобы ничего у Форестера не получилось, это было инстинктивное ощущение, но такое сильное, что Себастьян оттолкнул Памелу, прыгнул, вытянув руки, услышал приглушенный женский крик, почувствовал, как ноги опустились на что-то мягкое, вспыхнул яркий свет, не электрическое освещение, а нормальный свет дня, лившийся из открытого настежь окна, за которым не было ни журналистов, ни полицейской машины. Улица тоже изменилась, через дорогу вместо коттеджа Патриксонов стояла коробка из бетона и стекла, сколько в ней было этажей, Себастьян не видел, наверняка больше десяти, и стекла отражали множеством бликов яркий закатный свет солнца.

— Пам! — крикнул он и обернулся, чтобы помочь жене, которая, конечно же, какие могли быть сомнения, последовала за ним, но Памелы не было, комната пуста, компьютер выключен, кресло стояло не на обычном месте, а было сдвинуто к дивану, на котором сидел — нога на ногу — Форестер и изучающим взглядом смотрел на Себастьяна.

— Пам — это ваша жена? — спросил он.

— Где она?

— Думаю, — спокойно отозвался физик, — она в спальне, судя по звукам. Слышите?

Себастьян услышал: Памела действительно что-то делала в спальне, громко напевая песню о трех пиратах, похитивших красавицу-индеанку и не сумевших поделить добычу. Это была любимая песня Памелы, но так громко она никогда не пела, ни слуха, ни голоса у нее не было, получалось фальшиво, но песня звучала все громче, и Себастьян пошел в спальню, наткнувшись в гостиной на почему-то стоявший поперек комнаты длинный низкий стол, покрытый цветастой клеенкой, которую Памела никогда не позволила бы постелить куда бы то ни было по причине очевидной безвкусицы аляповатых изображений.

— Пам! — Себастьян остановился на пороге спальни, потому что не мог представить, чтобы увиденное имело отношение к реальности. На Памеле был широкий халат с набивными огромными цветами, как-то Себастьян увидел такое в магазине Торчеров и показал Пам, посмотри, какая красота, а в ответ ему была прочитана лекция о хорошем вкусе и о том, что никакая женщина, уважающая себя и свою вторую половину, никогда и ни за что не нацепит на себя эту уникальную гадость. Сейчас в этой гадости Памела занималась делом, какое терпеть не могла прежде, поручая мужу мытье оконных стекол. Памела стояла на подоконнике и добралась уже до верхней фрамуги, нижние стекла стали такими прозрачными, что их не видно было вовсе, и казалось, что окно распахнуто настежь.

— Пам, — растерянно повторил Себастьян, Памела перестала петь, оглянулась и сказала:

— Басс, я уже заканчиваю, ты пока предложи своему другу аперитив, бокалы в мойке, протри их полотенцем, хорошо?

Господи, подумал Себастьян, что же это происходит на свете? Чтобы Памела позволила кому-то, особенно мужу, дотронуться до ее любимых бокалов? И чтобы она бросила бокалы в мойку, где они легко могли побиться?

— Хорошо, — сказал Себастьян, закрыл дверь (пение тотчас возобновилось), подошел к пересевшему на диван Форестеру, сел рядом и потребовал:

— Аперитив я вам не дам. Что происходит, черт побери? Если вы скажете, что всякий раз мы попадаем в параллельное пространство…

Форестер перестал болтать ногой и сказал:

— Параллельных пространств не существует, с чего вы взяли?

— Да? А что тогда? Послушайте, — Себастьяну пришла в голову неожиданная идея, и он немедленно изложил ее своему собеседнику, — я-то себя помню, а вы? Ваше имя Дин Форестер, верно?

Физик поднял брови:

— Конечно.

— И вы помните, как минуту назад сидели за этим компьютером и говорили о простоте моего частотного спектра? А за окном толпа журналистов пыталась расслышать каждое наше слово?

Форестер нахмурился и потер лоб характерным жестом.

— Ну… Возможно.

— Что значит — возможно? Да или нет? Если вы не тот Дин Форестер, с которым я… И если Памела…

— Тот, конечно, успокойтесь, — физик положил ладонь на колено Себастьяна. — Во всех мирах Мультиверса личность сохраняется, потому что это одна и та же физическая структура, и, кажется, я вам это уже успел объяснить.

— Нет! Не успели! Женщина в спальне — моя жена? Она ведет себя совсем не так, как…

— Ваша жена, конечно, — удивленно произнес физик. — Послушайте, Себастьян, я понимаю, как вы нервничаете. Журналисты, говорите вы? Наверно, они здесь были около часа назад, но разошлись, потому что ничего интересного не происходило.

— И почему я… — произнес Себастьян прежде, чем успел испугаться. Он только сейчас обратил внимание на то, что на нем не его серый твидовый костюм и белая рубашка, в которых он был с утра, а нелепая длинная кофта, то ли шерстяная, то ли из другого, похожего на шерсть, материала, а вместо брюк на ногах было нечто вроде широких зеленых кальсон, и туфли тоже были не его, но очень удобные, нигде не жало, и, видимо, поэтому он так долго не обращал внимания на свою одежду.

И еще…

Себастьян поднес к глазам ладони и испугался так, что сердце сорвалось с полки, на которой лежало, и ухнуло в пустоту, и падало, падало, и ничто не могло его остановить, оно остановится само, перестанет биться, но тогда остановится все, и жизнь остановится тоже, и, возможно, он станет, наконец, самим собой, вернется в ту минуту, когда Памела впервые показала ему странный кровоподтек на плече Элен, а он…

— Эй, — сказал Форестер, — что с вами?

— Я… — Себастьян протянул физику свои руки — морщинистые руки много пожившего человека. — Почему…

— А, — улыбнулся Форестер. — Вам шестьдесят три, верно?

— Тридцать два, — поправил Себастьян, продолжая рассматривать свои пальцы.

— Вот оно что, — задумчиво произнес физик. — Понимаю. Вам страшно? Успокойтесь, дорогой Себастьян. Если вы посидите спокойно, пока ваша жена заканчивает уборку, если вы закроете глаза и попробуете вспомнить, я уверен, что у вас это получится. Я говорил вам, что у вас очень простые частотные характеристики? Значит, должно получиться. Спокойно. Все хорошо. Закройте глаза…

Гипноз. Голос Форестера не то чтобы усыплял, сна у Себастьяна не было ни в одном глазу, напротив, с каждым словом физика он ощущал все возраставшую бодрость, перестало болеть колено, мучившее его который год, и привычная боль в правом боку тоже отпустила или он перестал ее замечать, но ее и раньше не было, а потом она появилась, и ему казалось, что была всегда, давно, много лет… сколько же… неважно, он чувствовал себя прекрасно, однако, пытаясь вспомнить, видел лишь серый туман, будто у него совсем не было прошлого, но он же был когда-то ребенком, он был…