Фридрих был вынужден принять предложения французов и перенести встречу с королем на 19 сентября, потребовав при этом, чтобы Людовик в порядке гарантии участия в перенесенной на новый срок встрече дал заложников. Королю напомнили также, что он собственной персоной отвечает за явку Александра и обязан безоговорочно принять решения собора. Если же он опять не сдержит свое слово, то должен будет явиться к императору в качестве пленника! Этот ультиматум был предъявлен Людовику на следующее утро Генрихом де Труа. Понимая, что из-за нарушения договора на карту поставлена его честь, и исполненный худшими опасениями в связи с угрозой войны, король совсем потерял голову и в смятении поставил под ультиматумом свою подпись. Этим поступком он привел в полное замешательство собственное окружение и особенно папских кардиналов.
Александр тоже пал духом. Целыми днями он совещался со своими кардиналами. Если подчиниться и предстать перед собором, как того требовал король, то его наверняка низложат; если же отказаться, то неизбежно начнется война, поскольку Людовик едва ли согласится стать пленником императора. В этом случае для Александра тем более не оставалось надежды. И все же удалось выиграть три недели! За это время должно решиться, можно ли склонить короля Англии Генриха II не только к миру с Францией, но и к союзу с ней. Это был единственный выход.
Генрих II, уже давно обосновавшийся со своим войском во Франции и сильно опасавшийся, как бы дело не дошло до заключения германо-французского союза, весьма любезно принял легатов Александра. Они обрисовали положение самыми черными красками: Французскому королевству угрожает германское порабощение, что предвещает и скорый конец английским владениям на континенте; впрочем, если бы Генрих II в этот судьбоносный час стал на сторону Людовика VII, неутомимого борца за свободу церкви, то немецкому варвару, вознамерившемуся поработить весь мир, пришлось бы отступить, и это благое дело, подобное крестовому походу, было бы угодно Богу.
Как всегда бывало в роковую минуту, Генрих II показал себя решительным и смелым политиком. Даже не исключая возможность того, что император Фридрих I Барбаросса отважится вступить в борьбу против Англии и Франции одновременно, он все же сделал выбор в пользу своего вчерашнего врага, короля Людовика, вассалом которого, по крайней мере формально, все еще признавал себя. Он направил к нему посольство, которое должно было не только мирно уладить старые разногласия, но и обещать поддержку всего английского войска. Это значило, что Александр III в последнюю минуту был не только спасен, но и мог торжествовать.
Тем временем у собравшихся в Доле немцев портилось настроение. Никто не мог и представить себе, как выдержать еще целые три недели в этой унылой и бедной местности. Цены на продовольствие, за которым приходилось ездить все дальше и дальше, росли день ото дня. Император, поверивший в соблюдение французами договора, рассчитывал на скорое открытие и быстрое завершение церковного собора. Теперь же дело принимало совсем иной оборот: стало известно, что Александр прилагает усилия, дабы примирить королей Англии и Франции. Если эти старания увенчаются успехом, чего Фридрих не исключал, то намеченная на 19 сентября встреча превратится в фарс. Конечно же, Людовик прибудет на злополучный мост без Александра, если прибудет вообще. Смешно было бы надеяться, что король Франции добровольно последует в плен к императору. Фридриху в этом случае оставалось лишь исполнить свои угрозы — то есть объявить войну, но, учитывая намечавшийся англо-французский союз и вялое настроение имперских князей, это была крайне опасная авантюра. Не лучше выглядел и иной выход: ограничившись резким протестом, отправиться восвояси.
Надо было срочно что-то предпринимать хотя бы ради имперских князей, разочарованных и уже собиравшихся разъезжаться по домам. А прибыло не менее пятидесяти епископов со всей Империи и почти все светские князья, включая Генриха Льва и Фридриха Швабского. (Не явился только Бертольд Церинген, окончательно убедившийся, что император и не помышляет о выполнении данных ему накануне коронации обещаний.) Присутствовал и король Дании Вальдемар, который, согласно уговору, должен был получить в лен из рук Фридриха датскую корону. Это был человек богатырского телосложения, рядом с которым император выглядел мальчиком-подростком.
Фридрих решил провести рейхстаг и синод одновременно, не дожидаясь прибытия Людовика к условленному месту. Поскольку никто уже и не надеялся увидеть Александра, было объявлено, что собравшиеся правомочны принимать решения и в отсутствие противной стороны.
Аргументы Виктора, повторенные уже в четвертый раз, естественно, не вызывали интереса. Присутствующим клирикам важнее было узнать о планах церковной реформы: предполагалось, установив разумную подать в пользу Святого престола, положить предел ненавистному стяжательству папских легатов. Было бы желательно также предоставить известную свободу церквам в отдельных странах, а к компетенции папского суда отнести случаи, которые впредь будут устанавливать сами архиепископы. Практически это означало бы, что Святой престол ограничится лишь исполнением обязанностей по спасению душ христиан. Виктора, обещавшего провести долгожданную реформу, участники синода вознаградили рукоплесканием и еще раз признали законным папой.
Но еще важнее было то, что теперь и сам император взял слово, дабы оправдать свою политику. Он сказал, что хотел дать всем королям Запада возможность внести свой вклад в устранение церковного раскола, а потому и созвал по согласованию с правителем Франции это собрание. Однако явились лишь короли Дании и Венгрии, а значит «короли провинций» упустили данную им возможность поучаствовать в решении судеб христианского мира. Итак, право решать теперь принадлежит исключительно императору Священной Римской империи.
Затем он дал слово Райнальду, дабы тот зачитал программное заявление, которое было произнесено на немецком, французском и латинском языках. Едва ли, говорилось в нем, «малые короли провинций», то есть короли Англии и Франции (обидное выражение «короли провинций», прозвучавшее из уст Барбароссы, было еще более заострено Райнальдом), выразили бы готовность терпеть такое положение дел, при котором император принимал бы решение о назначении архиепископа Кентерберийского или Реймсского, или хотя бы пытался влиять на их избрание — так и Римский император впредь не будет позволять, чтобы кто-то вмешивался в избрание епископа Рима. Кентербери относится к Англии, Реймс — к Франции, а Рим — к Священной Римской империи! Заступничество за пресловутого Роланда, вопли об угрозе свободе церкви означают лишь дерзкое вмешательство во внутренние дела Империи.
Эта речь, произнесенная с ораторским мастерством и предельно остро расставившая все акценты, не оставила равнодушными большинство слушавших ее немцев. Ведь в ней впервые публично прозвучало смелое утверждение, что Рим является императорским городом, а его епископ — таким же имперским князем, как и прочие немецкие епископы. Тем самым была разорвана нить, связывавшая со времен Карла Великого все народы Запада с папством, а на место возвышавшегося над народами и странами апостолического князя поставлен имперский епископ! «Великая хартия» Священной Римской империи была оглашена, а цели большой имперской политики объявлены.
Но не все восторгались ораторским мастерством Райнальда Дассельского. «Сколько восторга он вызвал своей речью среди немцев, столько же неприятия у нас», — писал в своих анналах датский хронист, сопровождавший короля Вальдемара. И немецкие епископы, не говоря уже о бургундских и итальянских, также пребывали в подавленном настроении. Столь жесткие формулировки и безоглядная политика с позиции силы, попиравшая положения канонического права, для большинства были неприемлемы, хотя князья церкви и отдавали должное ораторским достоинствам речи и страстной решимости Райнальда воплотить в жизнь свою программу. Не компетентный суд, не приговор собравшихся со всего света отцов церкви позволил наконец найти истину. Вовсе нет: эрцканцлер одним ударом кулака поставил на место освященного традицией порядка новый, еретический. Этот новый, приукрашенный героической фразеологией «порядок» никогда не сможет стать основанием для мира и спокойствия, а лишь подстегнет борьбу за свободу совести. Не устранение церковного раскола, а его предельное обострение явилось результатом собрания в Доле.