— Сначала послушай, что я ему ответил. Я выслушал Протагора и сказал: «Ничего подобного, учитель. Если я выиграю дело, суд позволит мне не платить, а если проиграю, платить все равно не стану — я еще не выиграл свое первое дело».

— Потрясающе! — восхитился Продик. — Блестящее умственное построение. Здесь намечается интересная логическая дилемма. Два совершенно справедливых и в то же время взаимоисключающих утверждения.

— А ты знаешь решение? — спросил Диодор.

— Попробуем принять точку зрения судьи. Если исходить из данного тобой обещания, победу нужно присудить тебе. Но если так произойдет, получится, что ты выиграл свое первое дело и, следовательно, должен заплатить. Хотя, по существу, выходит, что ты прав.

Диодор внимательно слушал Продика, усмехаясь про себя и с металлическим лязгом перебирая свои инструменты. Обернувшись, Продик увидел, что врач сложил щипцы в котелок, чтобы прокалить их на огне.

— Все верно, — проговорил Диодор. — Я выиграл и не стал платить. Я тогда ходил страшно довольный собой, воображал, будто добился победы собственным умом. Но чем больше я размышлял над этим парадоксом, тем чаще мне казалось, что я все-таки должен Протагору, а судья ошибся, отдав победу мне. Наконец я решился посвятить в свои сомнения самого Протагора. Он нисколько на меня не сердился и охотно объяснил, что решение суда было верным и в то же время неверным, смотря какую точку зрения выберешь. Каждый человек сам решает, что правильно, а что нет, и любое решение будет верным. В тот момент я решил, что Протагор ошибается, ведь одно суждение никак не может быть одновременно верным и неверным. «У тебя есть доказательства?» — спросил он. «Обвини меня снова, — попросил я, — зато, что я не заплатил тебе, когда выиграл свое первое дело». Протагор заметил, что назад дороги нет, и добавил: «Теперь тебе придется платить в любом случае: если ты выиграешь, чтобы выполнить обещание, а если проиграешь, потому что тебя обяжет суд». Мы пошли в суд, и на этот раз выиграл Протагор. Так была решена наша дилемма. Я отдал софисту все, что был должен, но все равно продолжал считать, что правда и ложь — разные вещи. Вот так.

— Боги! — со смехом вскричал Продик. — Я, должно быть, никогда не пойму, почему ты стал зубодером, а не софистом.

Поддерживая беседу, Продик мысленно прикидывал расстояние от стола до двери, опасаясь, что врач вновь атакует его с ланцетом и щипцами. Затягивать разговор было небезопасно.

— Вы называете себя демократами и говорите, что вы за равенство, но лишь богачи могут платить вам за обучение риторике, политике, праву и прочим вещам, которые помогают властвовать над другими. За демократией скрывается плутократия.

— Это правда, — согласился Продик, — у нас есть элитарные замашки. Сократ всегда порицал софистов за то, что они берут плату за обучение.

— Вот именно. Сам он не брал денег со своих учеников. — Тонкие губы Диодора растянулись в хищной улыбке. — Он поступал гораздо хуже: придирчиво их выбирал. И те, кого он отбирал, по чистому совпадению оказывались отпрысками богатейших семейств.

Продик ничего не ответил. Он внимательно смотрел в маленькие, хитрые глазки Диодора.

— Сократ, если можно так выразиться, готовил будущих вождей Афин, — продолжал врач. — В этом заключалась его политическая роль. Его миссия, если угодно. За это его и казнили.

— Боюсь, об этом нам придется поговорить подробнее.

Улучив момент, Диодор разжал софисту челюсти и засунул ему в рот щипцы. Вкус холодного металла заставил Продика забыть о Сократе и обо всем на свете, кроме собственного спасения.

Сначала было совсем не больно, только обильно текла слюна. Потом что-то стало давить на челюсть, захватив больной зуб, послышался треск, начала обнажаться рваная, окровавленная плоть, и боль мгновенно заполнила рот софиста, хлынула в глаза и затопила мозг. Слюна вперемешку с кровью полилась на подбородок, и Продик инстинктивно потянулся, чтобы вытереть губы, но лекарь оттолкнул его руку, не переставая тащить многострадальный зуб.

Продик издал протяжный гортанный стон. Его глаза наполнились слезами. Отступив, Диодор продемонстрировал пациенту зажатый в щипцах зуб. Он был доволен и горд, словно держал в руках не человеческий резец, а золотой слиток.

Зубодер заставил Продика закусить платок, чтобы остановить кровь. А сам приготовил обеззараживающую примочку из уксуса, лимона и меда. Продику казалось, что ему вырвали не один, а целых три зуба. Его тошнило, кружилась голова, тело сковала противная слабость. Софист подумал, что до конца дней своих не сможет подняться с проклятого ивового стула.

Диодор предложил Продику пожевать мятных листьев, чтобы снять воспаление.

— Еще денек поболит, но ранка быстро затянется. Скоро тебе станет лучше. Ты просто испугался.

Продик отдал бы все на свете, чтобы никогда больше не переступать больничного порога. «В этом треклятом городе любое дело превращается в философию», — ворчал он про себя.

— Теперь, когда ты не можешь меня перебить, я скажу тебе, что думаю о суде над Сократом. Старика обвинили в измене и объявили угрозой для демократии. Это Анит постарался. Я знал Сократа много лет и могу сказать твердо: Сократ был не просто противником демократии, он люто ее ненавидел и всей душой хотел сокрушить. В политику он не лез, что правда то правда, и во власть не метил, зато старался внушить свои идеи отпрыскам самых влиятельных семей. У нашего Сократа были сплошь отборные, породистые ученики. А среди них Критий с Алкивиадом, цвет афинской аристократии; страшно подумать, сколько зла они причинили нашему городу. Сократ вроде бы рассуждал о добродетели, но рано или поздно все сводилось к политике. Он был спартанофил до мозга костей, мечтал о государстве с военной дисциплиной и своим учеником во главе. И собирался претворить свои идеи в жизнь. Для меня Сократ — предатель. Хотя казнить его было необязательно. Хватило бы изгнания. Впрочем, он сам выбрал свою участь… Я не любил Сократа, — заключил Диодор, — но мне жаль, что он умер. Афины никогда не будут прежними. Плохо, когда человек умирает, а еще хуже — когда умирает идея.

ГЛАВА XXIV

Аристофан не сразу оправился после жестокой трепки. Через два дня он очнулся в Сунийской оливковой роще, далеко от Афин, с раздутой, словно гнилой финик, физиономией. Сначала перед глазами комедиографа возникла нелепая шапка Ксанта, потом тускло-синий кусок неба и пустынные холмы, а еще через несколько мгновений он горько пожалел, что не отправился в царство мрачного Аида.

Верный слуга помог своему господину подняться на ноги, бормоча невнятные утешения. Кости Аристофана были целы, и он сумел, хромая и опираясь на плечо Ксанта, добраться до дома своего приятеля. Кинезий, не раздумывая, предложил другу приют. Ксант не пожелал бросать хозяина, и ему позволили остаться в помещении для прислуги. Приглашенный Кинезием лекарь осмотрел больного, промыл ему раны, напоил укрепляющей микстурой и прописал полный покой на целую неделю. Немного окрепнув, Аристофан поспешил в Ареопаг жаловаться на жестокие увечья. Судьи рассмеялись ему в лицо:

— И ты еще смеешь сюда являться? Ты, который столько раз издевался над афинским судом в своих кощунственных комедиях и даже имел наглость обозвать судей слепыми кротами?

— Кротами? Я, помнится, писал о зорких орлах, — возмутился Аристофан.

Пришлось комедиографу заплатить пятьсот драхм, которые он задолжал хозяину виллы, и еще семьсот в придачу — за оскорбление суда.

Аристофан был окончательно и бесповоротно разорен. Из всего имущества у него остался один-единственный раб. Поразмыслив Аристофан решил дать Ксанту свободу: пусть отправляется на все четыре стороны искать себе нового хозяина. Преданный Ксант ответил, что не подчинится, даже если господин прикажет ему уйти.

— Тогда придется высечь тебя за неповиновение. Ксант молча снял тунику и приготовился принять наказание. Вид тщедушного, костлявого тела отнюдь не прибавил комедиографу кровожадности.