Джон Коллинз протянул ему руку. Мужчина несколько мгновений колебался, но все-таки сделал ответный жест. Они обменялись рукопожатиями, и Коллинз скорее почувствовал, чем увидел, что кисть незнакомца искалечена. Он не мог этого разглядеть, поскольку смотрел в глаза мужчины и любовался светом, лучившимся из них.

Поднимающийся над сковородой дымок и разлетающиеся брызги жира вызвали смешанные ощущения: одновременно она почувствовала голод и отвращение. Она перевернула мясо тяжелыми деревянными щипцами и положила гнет на сочившийся кровью кусок, чтобы он быстрее прожарился. Во время напряжения руки дрожь ушла. Теперь уже не только боли в желудке беспокоили проповедницу Мэри Симонсон.

Каждое утро она просыпалась от пощипывания в желудке. Ощущение, будто ее что-то поедает изнутри, заставляло вскакивать среди ночи и поднимало как сигнал будильника на рассвете. Каждый новый день начинался с тошноты и головокружения, которые появлялись, стоило ей спустить ноги с низкой и узкой кровати, на которой она спала. И это не было похоже на очередной приступ слабости, преследовавшей ее на протяжении последней недели; эти утренние недомогания длились уже много месяцев.

Съедать завтрак становилось все труднее, но ей как проповеднику надлежало питаться три раза в день, и каждый прием пищи должен был включать плоть Избранных. Для проповедников поедание плоти Избранных было сакральным действием. Рядовых горожан мясо всего лишь спасало от голода. Для лечения желудка ей надлежало есть потроха, но жевать и глотать их поутру было мучительно. Вместо этого она предпочитала поджаривать небольшую отбивную или тонкий копченый филей и съедать мясо, запивая его стаканом молока.

Именно за плитой Мэри Симонсон впервые столкнулась с новой проблемой. Проповедница не могла твердо держать в руках сковороду или лопатку. Только величайшим усилием воли ей удавалось свести сильную дрожь к слабому дрожанию, но унять ее полностью она все-таки не могла. В считаные дни трясучка распространилась на другие части тела, и вот сегодня утром, когда она проснулась раздраженной и ослабленной, ей показалось, будто сотрясается и сама комната.

Мэри Симонсон не сразу сообразила, что трясется ее голова, а не окружающее пространство. Это был настораживающий признак поворота к худшему. Никто и никогда не говорил об этом в офисах «Велфэр» или в Главном Соборе, но озноб был распространенным явлением среди проповедников «Велфэр». Она видела, что многих из них он отправлял в постель, с которой они уже не вставали. Великий епископ иногда говорил о той «ноше», которую проповедники вынуждены нести по долгу службы, и она думала, что он как раз имеет в виду многочисленные болезни, из-за которых так коротка их карьера. В городе мало кто перешагивал пятидесятилетний рубеж, а проповедники не дотягивали и до сорока пяти.

Мэри Симонсон свято верила в то, что именно из-за особенностей службы проповедники склонны к болезням. Проповедовать Книгу даров, хотя она и была короткой, и поддерживать высокий моральный дух среди горожан становилось все труднее. С каждым днем в городе отмечалось все больше насилия и агрессии, поэтому миротворческая миссия «Велфэр» была востребована как никогда. Отныне каждую неделю ей приходилось применять силу, чтобы усмирять горожан, утративших самоконтроль и оказавшихся неуправляемыми. В прошлом еще удавалось вернуть таких возмутителей спокойствия в лоно церкви. Сегодня гораздо чаще практиковалось лишение их статуса гражданина, после чего им грозила отправка на завод, на переработку.

В своей речи о «ноше» Великий епископ упоминал и о том, что в жизни проповедника страдания уравновешиваются дарованными им благами. И это тоже было правдой.

Проповедники никогда не голодали. Мясом Избранных их обеспечивали за счет городской казны. Проповедники были заметными фигурами, облеченными властью. Их уважали даже больше, чем рабочих мясного завода, к тому же они были куда более образованными. Они обладали познаниями в области медицины, права, веры, разумеется, и были наделены особыми полномочиями. Люди их боялись. И это было хорошо, поскольку Эбирн становился опасным местом.

Филей прожарился и покрылся темно-коричневой коркой. Золотистый жир аппетитно шипел на дне сковороды. Мэри Симонсон выложила еще дымящееся мясо на тарелку, произнесла короткую молитву и отрезала первый кусок. Как всегда, мясо было отменным — его надлежащим образом выдерживали в течение нескольких дней, прежде чем нарезали на порции. Большинство горожан покупали мясо в спешке, их мало заботили его вкусовые качества, и тут проповедники опять-таки пользовались привилегиями, получая лучший продукт. Раньше она почти всегда ела мясо с кровью, но с началом болезни появилось желание прожаривать его глубоко, даже до обугливания. Теперь она ела жесткое, пригоревшее мясо. И это опять была борьба.

Пока она накалывала на вилку кусочек мяса и отправляла его в рот, нож в ее правой руке предательски задрожал, стуча по тарелке. Проповедница отложила нож в сторону и обрадовалась воцарившейся тишине. Она жевала и обдумывала, как ей поступить с Ричардом Шанти.

У него была безупречная репутация лучшего забойщика Магнуса. Молва о том, как быстро и ловко он работает на конвейере, распространилась далеко за пределы завода. Горожане боготворили его так же, как боготворили мясо, хотя она и сомневалась в том, что Шанти об этом знает. Он был таким тихим и отрешенным, что иногда ей казалось, будто ему вообще нет дела ни до чего, что творится вокруг. Она не питала симпатий к таким людям. Слишком замкнутые, слишком независимые. В ее понимании горожане должны были быть понятными и предсказуемыми. Они должны были вызывать доверие. Ричард Шанти не производил впечатления человека, обладающего хотя бы некоторыми из этих качеств. Он был чужаком. А чужаки были угрозой для общества.

Но если бы она ошиблась в его оценке или обнаружилась бы ошибка в архивных записях — что случалось не один раз, — все могло бы кончиться тем, что и она, и «Велфэр» в целом предстали бы в весьма невыгодном свете. В самом деле, насколько важно, настоящий ли он Ричард Шанти? Для города он был просто находкой. Разве кому-то была интересна его истинная родословная?

Мэри Симонсон могла бы с легкостью отказаться от своей затеи. Болезнь подтачивала ее, и лишние волнения были бы некстати. Нужны ли ей все эти хлопоты? Стоило ли дело того, чтобы она тратила на него силы, или лучше было бы поберечь их для каждодневных трудов? Она никак не могла решить. Может, устроить все, ничего не говоря, проверив лишний раз документы и держась подальше от семейства Шанти? У них были очаровательные дочери с безупречными манерами и легким намеком на озорство. Стыдно порочить репутацию семьи непроверенными слухами. Нет, она, пожалуй, подождет. Можно было бы сделать гораздо больше, не посвящая никого в свои планы. Это означало, что ей придется провести чуть больше времени в архиве, полном вековой пыли. Идея показалась ей весьма заманчивой. Да, она на время отойдет в тень, подальше от грязных улиц Эбирна и его деградирующих обитателей.

Комок пережеванного мяса застрял где-то глубоко в горле, на полпути к желудку. Она сглатывала снова и снова, пытаясь смочить мясо слюной, но ком застрял крепко. Дышать она могла, и не было опасности задохнуться, но эта закупорка вызывала сильную боль, и казалось, что избавиться от нее невозможно.

Она потянулась к стакану с молоком и дрожащей рукой поднесла его к губам. Отпила сладковатой жидкости и подождала. Молоко легко добежало до застрявшего комка, но преодолеть преграду не смогло. И вернулось обратно в рот. Она бросилась к раковине, но не добежала.

Мэри Симонсон была готова исполнять свою обязанность, предписанную Господом, и съедать по три порции мяса Избранных, но не была уверена в том, что в ее организме задержится хотя бы одна.

Майя не чувствовала себя виноватой.

Больше всего она страдала, конечно, из-за письма на завод. Несколько дней места себе не находила. Ну, не дней, но несколько часов точно. По крайней мере, до того, как его написала, и сразу после. Но разве был у нее выбор? Она снова и снова задавала себе этот вопрос и так же часто оставляла его без ответа. Все было не так просто. Разумеется, она не совершила предательства. Это была естественная реакция на вынужденную необходимость. Она оказалась в трудной ситуации — и муж отказывался подсказать ей выход.