И тем не менее чутье меня не обмануло, ибо предвещало скорые несчастья.

X

Жена будущего пэра Франции

Вы, наверное, знаете, Эдуард, что некоторые изъяны мужской натуры становятся причиной куда более тяжких огорчений, чем самые распоследние пороки. Я уже говорила, что Гийом был пригож собой, в меру, но разнообразно образован, чрезвычайно состоятелен; плюс ко всему он стремился к успеху во всем. Я не имею в виду его любовниц, хотя он и не избавил меня от рассказов о каждом своем приключении. Я не так уж хорошо разбираюсь в тайнах мужской души, чтобы сказать, любил ли кто-нибудь его по-настоящему; но, думаю, я достаточно хорошо знаю свет, чтобы не сомневаться, что он обладал многими женщинами. Гийома одолевала болезненная мания к сочинению стихов и совсем уж роковая страсть к их прилюдному чтению. В нашей гостиной находились порой охотники доверить публике свои весьма недурные произведения, но ни разу я не видела, чтобы они хотя бы приблизились по успеху к той овации, которой добивался мой муж. Весьма посредственный музыкант, он усердствовал в сочинительстве и исполнении своих композиций, неизменно встречаемых криками энтузиазма, в которых я легко угадывала насмешливые славословия не лишенных остроумия людей. А Гийом таял от восторга, нимало не сомневаясь, что стоит ему только захотеть — и он станет в один ряд с великими творцами. Я пробовала несколько раз тихо отметить неумеренность этих яростных аплодисментов, но он обвинил меня в зависти. В начале нашей супружеской жизни, поскольку мне первой он доверял свои произведения, я пыталась указать ему на некоторые изъяны в его виршах и находила порой грубые ошибки в музыкальных сочинениях, но в ответ получала лишь все более глубокое презрение. Ибо, что там говорить, Гийом видел во мне только миленькую и весьма бессмысленную куколку, которой полагалось помалкивать, дабы не сболтнуть что-либо неуместное. Никогда, ни в ком я не видела большей самоуверенности, чем в Гийоме. По любой самой трудной проблеме он высказывался с безапелляционностью, которая смутила бы самого наипросвещеннейшего мужа. Даже папаша Карен в присутствии сына смирял горделивую независимость суждений. Происходило это потому, что в ведении финансовых дел, в умении проворачивать денежные операции Гийом ничуть не уступал отцу. И, видя его столь ловким в деле, на котором он и сам собаку съел, господин Карен полагал сына столь же сведущим в вопросах, о которых сам не имел ни малейшего представления. Время от времени я пыталась каким-нибудь колким намеком дать понять, что я все-таки человек разумный, который имеет право на собственное суждение; но легкая стрела не оставляла даже царапин на неуязвимой тройной броне, надежно защищавшей Гийома. Несколько раз, вконец удрученная пренебрежительным отношением, я переходила к прямым и очень едким замечаниям, но мне не удавалось даже рассердить его; он только посмеивался, словно не собираясь обижаться на неловкого ребенка.

У нас имелись собственные ложи в Опере и в Итальянском театре, я пыталась убежать, погрузиться в усладу для слуха и взгляда, но тщетно — присутствие Гийома, считавшего необходимым то и дело высказывать свое мнение, отравляло любое самое изысканное блюдо. Наслаждаясь собственной оригинальностью, он одобрял все, что считалось скверным, и прославлял все, что слыло посредственным. Я пробовала возражать, но вечно окружавшие его льстецы малодушно соглашались с ним, забывая о своих недавних суждениях, и я неизменно оставалась в дураках. Вы не представляете, Эдуард, какое самое низкое раболепство процветает в высшем свете; и вы не поймете, сколько боли оно мне причинило, если я не расскажу, в каком мире я тогда вращалась.

Через две недели после собрания кредиторов мы поженились. После ослепительно роскошной свадебной церемонии меня привезли в еще более ошеломительный своим редким великолепием особняк. Какое-то время мы никого не принимали, но вскоре решили организовать большой торжественный прием. За несколько дней до него, совершая послесвадебные визиты, я сама развезла все наши приглашения. Если бы я имела тогда хоть какое-то представление о свете, то эти визиты послужили бы для меня хорошим уроком. Мы посетили как знатные дома, двери которых распахивались перед нами благодаря имени моего отца, так и дома богатейших финансистов, так или иначе связанных с моим мужем. В первых лично мне оказывали весьма благосклонный прием, во вторых все расположение явно предназначалось моему мужу. Я не придала этому обстоятельству большого значения, и только двумя неделями позже узнала, что женщина вне семьи может добиться уважения, которым не пользуется дома, только потому, что в почтении отказывают ее супругу. Так, никто, ни один человек из дворянских кругов не счел нужным явиться на наш прием, и наши гостиные заполнили лишь знакомые Гийома. То был значительный удар по его тщеславию, но тщеславие же не позволило ему признать, что заурядность рождения и состояние, нажитое дурно пахнущими спекуляциями, отталкивали от него надменную знать, и, нимало не колеблясь, причину этого небрежения он отнес на мой счет. В тот страшный день нам доставили чуть ли не сотню писем от приглашенных с плохо замаскированными отказами. Я с удовольствием скрыла бы их от Гийома, но все, словно сговорившись, издевательски адресовали их моему супругу лично. Письма следовали одно за другим вплоть до того часа, когда уже настала пора приема, и мало-помалу вызвали яростное и достаточно продолжительное объяснение между нами, так что нам уже докладывали о прибытии гостей, а мы еще не успели одеться.

Не забывайте, Эдуард, что пишет вам женщина, и будьте снисходительны к тому, что мужчины зовут сущим вздором, но порой приводит к весьма плачевным результатам; достаточно любого пустячного на первый взгляд обстоятельства, и жизнь сбивается с прямого пути к счастью, словно стрела, которая вылетает с отклонением на толщину волоска и оказывается ох как далеко от цели, ох как далеко.

В итоге, из-за оскорбления, нанесенного Гийому если не мной, то как бы тем, что я принадлежала к касте спесивцев, которые не пожелали с ним знаться, произошло одно из тех несчастий, что кажутся мелочью, но значат на самом деле очень много. Я не успевала привести себя в надлежащий вид; куда-то подевался парикмахер, я доверилась горничной; она оказалась недостаточно искусной, чтобы как следует украсить мои волосы великолепными бриллиантами, подаренными мне Гийомом. Второпях я забыла и про веер с орнаментом самого Р…, на котором он настаивал; в общем, ни одна возможная оплошность меня не миновала. Я спешила появиться в гостиной; вошла с цветами в руках вместо веера, и, в испуге от раздраженного взгляда Гийома, вошла плохо, не сумев загладить вину за опоздание; моя скованность и неуклюжесть вызвала столь поспешное жалостливое участие гостей, что слезы выступили у меня на глазах; я была смешна.

Вы поймете значение этого слова, Эдуард, если представите все глазами такого человека, как мой муж. Начиная с этого момента, дело мое было окончательно проиграно. Не буду пересказывать идиотскую сцену, последовавшую за этим приемом; она была столь мерзкой, что я потеряла всякую веру в себя, вплоть до того, что даже в тесном кругу я отныне стеснялась петь и садиться за фортепьяно, хотя раньше это не требовало от меня особой отваги и я имела определенный успех.

Представьте себе теперь жизнь женщины, женщины, потерявшей всякую волю, которую то и дело унижают; мне суждено было погибнуть в этой борьбе. Ибо, несмотря на всю свою слабость, я боролась. И в этой борьбе я осознала весьма печальную для человечества истину, что люди куда яростнее бьются ради тщеславия, нежели ради собственного счастья{325}. О счастье я забыла при первом же ударе, тщеславие же еще долго заставляло меня оказывать ему подмогу. В конце концов силы мои иссякли, меня часто захватывали врасплох на столь пошлых мелочах, что я почти всегда оказывалась беззащитной. О чем бы я ни просила слуг — все было не так; мои замечания всегда оказывались не к месту; я была виновата, если назначала прием на определенное время, и виновата, если не назначала его на то же самое время — и все это из-за крепко вбитого себе Гийомом в голову убеждения, что я — всего-навсего глупая овечка, и он ругался по любому поводу, что бы я ни делала, что бы ни говорила, и никогда не вникал в суть дела. Причем ругался он, как бы забавляясь и похохатывая, с той придурковатостью, против которой имеет силу только молчание. Здесь мне нужно пояснить, каким образом я осталась в полном одиночестве. Вы уже видели, как отказалась от меня моя каста, как называл ее мой муж, и как я оказалась сослана в общество, презиравшее меня за мою к ней принадлежность. Я уже упоминала о всеобщем раболепстве окружающих перед Гийомом. Теперь я понимаю его причину. Большинство из них нуждались в Гийоме и в гигантских капиталах, имевшихся в его распоряжении, и потому из лести они всячески подыгрывали ему в насмешках надо мной. Жены финансистов видели во мне врага из-за моего происхождения, называя меня не иначе как «эта аристократка»; пусть некоторые и не побаивались поставить Гийома на место за излишнее высокомерие, но никак не из желания помочь мне — ведь я отняла у них самую блестящую и богатую партию.