Итак, в те времена ничто не казалось французам более смешным, чем англичанин, по одной-единственной причине: они стриглись иначе, одевались иначе и носили другую обувь. Можно еще понять восточные народы — пышность их одеяний внушает им острое презрение к европейскому костюму, который стремится к показной скромности; но вас, совсем недавно вылезших из квадратных нарядов щеголей времен Директории{275}, этих фраков с рыбьими хвостами и галстуков с кисейной бахромой, вас обуревает просто дикое чванство при виде куцего фрака и прямой осанки англичан.

Короче говоря, наши три барышни, заметив преследование, позволили островитянам следовать за собой по пятам, вместо того чтобы неприступным видом заставить их держаться подальше, как они непременно поступили бы с французами. И все потому, что преследование весьма забавляло девушек. Действительно, разве можно упустить такой случай — всю долгую прогулку, украдкой рассматривая и беспрерывно хихикая, поиздеваться всласть над столь безобразными, смешными и противными англичашками: ну надо же, эти грубияны возомнили, что стоит им только явиться, как француженки попадают перед этакими задаваками!

Подобное случалось, возможно, с тысячами женщин. Но для них подобная встреча и подобные шуточки остались без последствий. Понадобилось весьма необычайное стечение обстоятельств, чтобы данная встреча стала роковой. Слушай и пойми меня правильно — мне, Дьяволу, позволено неправдоподобие, ибо я рассказываю тебе правду{276}. А по части обстоятельств позволь довести до твоего сведения, что из двух денди, попавших под шквал насмешек, один принадлежал к тем кичливым, самовлюбленным и испорченным натурам, что очень серьезно или скорее даже слишком серьезно, относятся к удовлетворению своих прихотей. Он был из тех бездельников, что выискивают в дурных книгах пример для подражания и стараются следовать ему изо всех своих сил и способностей. Двадцатилетний Артур Ладни был убежден, что он вылитый Ловелас{277}.

Однако не думай, что Ловелас, переведенный с оригинала, превратился в неудачную копию, в глуповатого зазнайку, который воображает, что его будут обожать только за чванливую походочку и заносчивый вид. Артур взял пример непосредственно с источника и превратился в отъявленного британского ловеласа со свойственным тому необузданным и упорным желанием, переходящим, когда оно удовлетворено, в полное презрение, холодность, сухость и неумолимость. И все это без легкомысленного изящества, полета в словах и поступках, как делают ваши повесы, но со спокойствием и упорством, серьезностью и целеустремленностью, словно для достижения богатства и успехов в карьере.

Тебе, наверное, знаком красавчик Д… из английского посольства, который идет и на деловую встречу, и к парикмахеру с одинаково важным видом, обсуждает цвет жилетных пуговиц с той же обстоятельностью, что и статью международного договора, и, привыкнув полагаться только на самого себя в сложных ситуациях, собственноручно составляет дипломатические депеши и ушивает панталоны. Видишь, к чему приводит любовь к дендизму даже человека утонченного ума? Теперь ты легко поймешь, до чего может дойти мужчина, упорный в своем намерении стать настоящим ловеласом. Впрочем, английский ловелас является более совершенным образцом, чем французский, — он особенно терпелив и намного злопамятнее. Таков был один из увязавшихся за тремя девушками доблестных офицеров, и, раздраженный до бешенства тем, что совсем еще несмышленые, простые французские девчонки хохочут при виде истинного британца, красавца и знатного господина, он поклялся сам себе, что жестоко отомстит, причем не одной из них, а всем троим.

Казалось бы, Эжени не грозило преследование и месть этого человека — напротив выхода из Тюильри она рассталась с Терезой и Дезире и побежала домой, а англичане, после едва заметного колебания, пошли за ее подружками. На следующее утро все ателье госпожи Жиле веселилось над рассказом о вчерашнем приключении в изложении Терезы, изображавшей чопорное и вытянутое лицо одного из англичан и передразнивавшей его нарочито громкий шепот:

«О-о! Какой кгасивый дэвьюшка! О-о! Какой пгэлэстный фигюр! О-о! Отшен, отшен прэлэстный!»

Подружки начали поздравлять Эжени, что она вовремя ушла с прогулки, избежав общества гнусных британцев, но Тереза вдруг не согласилась:

«О нет, насчет гнусных вы не совсем правы. Один из них прекрасен, как сама любовь. Очень даже милый брюнетик лет двадцати самое большее, с огромными черными глазами и сияющими словно жемчуг зубами».

«Ну тогда он никакой не англичанин, — возразили ей все в один голос, — англичане же все красномордые!»

«Да нет же, он англичанин, он сам мне сказал!»

«Как! Так вы с ним разговаривали?»

«Ну да, — продолжала Тереза. — Когда Эжени ушла — она ведь, сами знаете, какая у нас недотрога! Словно ее убудет, если мужчина на нее посмотрит лишний раз. Так вот, мы позволили им заговорить с нами, чтобы позабавиться. Одного из них зовут Бак, я запомнила, потому что есть такая улица дю Бак{278} — это как раз тот рыжий урод, а второго зовут Артур… Артур, а потом какая-то английская фамилия, не помню. Но он сын очень-очень богатого лорда».

«Ну и что они вам говорили?»

«Ха! — фыркнула Тереза, вставая, чтобы получше рассмотреть пришитую к платью оборку. — Ха! Всякие английские глупости — разве от них дождешься чего-нибудь путного? Болтали, что подарят нам богатые наряды и кашемировые шали{279}, что мы будем ездить в роскошных экипажах, если только соблаговолим подружиться с ними. Вернее, все это говорил тот румяный дурень, а второй все только очень-очень чувствительно вздыхал: „О-о! О-о! Я бьюду отшен льубит вас, отшен, если ви бьюдет совсэм нэмного льубит меня“».

«И что, они вас проводили?» — спросила Эжени.

«Да, до дома Дезире».

«А потом, когда ты осталась одна и пошла к себе?»

Тереза покраснела и, унося готовое платье, смущенно пробормотала:

«Когда я вышла, они уже куда-то испарились».

Событие вскоре выветрилось из головы Эжени, и в следующее воскресенье она, как обычно, отправилась на мессу, и не помышляя о возможной встрече. Она уже собиралась покинуть неф{280}, как вдруг заметила за углом колонны красавца англичанина, который, похоже, уже долго наблюдал за ней. Его дерзкий взгляд задел бы ее и в любом другом месте, а в церкви показался просто святотатственным оскорблением, и быстрыми шагами она заторопилась к выходу. Но, спускаясь по ступенькам церкви, Эжени обнаружила, что ее преследуют, и в порыве испуга побежала домой. Однако, уже недалеко от своей улицы, она сообразила, что приведет незнакомца к своему дому, и тогда резко развернулась и зашла в парфюмерный магазинчик.

Слушай, барон, внимательно; эти еще совсем ребяческие действия говорят сами за себя. Парфюмер, увидев растрепанную от волнения Эжени, которая, как он знал, живет в его квартале, спросил, в чем дело. Она рассказала парфюмеру и его жене о преследователе, и рассерженный лавочник с молодецкой удалью в голосе громогласно заявил:

«Подумаешь! Сейчас я мигом вас от него избавлю! Только… покажите-ка мне его!»

«Вот он, — показала Эжени, — смотрит через витрину».

Парфюмер резко распахнул дверь, но угрожающий и полный презрения взгляд англичанина заставил его остановиться на пороге; и бедный малый, вместо того чтобы подойти к Артуру, принялся насвистывать с безразличным видом популярный мотивчик, а минутой позже и вовсе вернулся в лавку.

«Ну? — прикрикнула на него жена. — И это все, что ты смог сказать англосаксонскому жеребцу?»

«Пресвятая Богородица! — выдохнул муженек. — Не могу же доказать человеку ни с того ни с сего: иди, мол, своей дорогой! Он рассматривает выставленный товар — его право. Улица-то — она ведь ничейная…»