Он никогда не бывал в театрах, не увлекался чтением, зато он прекрасно умел слушать. Нашим долгим беседам способствовало то обстоятельство, что мы оба почти одновременно стали сержантами, командирами отделений одного взвода и в долгих пехотных походах сотни километров прошагали рядом.

Особенно нравились ему рассказы о Москве, в которой он никогда не был, о столичном метро, которым в те годы гордилась страна, о театрах. Иногда я пересказывал ему содержание целых книг.

И в этот раз мы, как всегда, шли, стараясь держаться друг друга. Но вскоре колонна растянулась, стала таять в мареве тумана. Товарищ, более крепкий и выносливый, постепенно уходил вперед. Его широкая спина еще некоторое время служила ориентиром, но вот растаяла и она… Не было сил крикнуть вдогонку, встречный ветер вбивал голос в горло и, казалось, можно было подавиться собственным криком. Зато в небе — никого. Тихо. Нас не бомбят и не обстреливают.

Холодно. И есть хочется. Неподалеку забрезжил огонек хутора. На деревянных ногах вхожу в избу, прошу разрешения погреться. Изба жарко натоплена, стою у порога, оттаиваю. За столом два интенданта и краснощекая веселая хозяйка — муж у нее, видно, на другом фронте воюет — пьют и едят. Видят, сукины дети, солдат у порога стоит, посинел весь, руки-ноги не гнутся, ему бы не водки или самогона — кружку кипятка без заварки, да сухарика. Так нет! Постоял, отогрелся немного, помянул в сердцах их родителей до девятого колена и пошел своей солдатской дорогой.

Стал вырисовываться силуэт какого-то строения. Дом у дороги. Ни окон, ни дверей, пол частично, видимо, на топку, сорван, а крыша еще цела. Температура, как на улице, но так не дует. В доме пока никого, но постепенно народ набивается. Пришедшие первыми ложатся на пол, последние — друг на друга. Как в сказке: дом без окон, без дверей, полна горница людей. Кому надо выйти по нужде — в темноте ступают прямо по спящим. Но солдаты не просыпаются — только бормотнут спросонья что-то неразборчивое.

Донские степи — не Белоруссия и Украина, не Смоленщина. Там шаг шагнешь — деревня. А тут топаешь-топаешь, а села все не видать. Пехотная судьба известна: пока на своих двоих доберешься до населенного пункта — там уже штабы, артиллерия-кавалерия и другие части, имеющие транспорт. К какой избе не сунешься: «Стой!». — И для убедительности клацают затвором. Хуже всего солдатам из Средней Азии: приставили винтовки к плетню, сели, руки в рукава и дремлют. Замерзнут! Силой подымаем и заставляем бегать, чтобы разогрелись.

Солдат из среднеазиатских республик на фронте обобщенно называли узбеками. Воевали они плохо. И тому были причины. Не надо забывать, что к началу Великой Отечественной войны Советской власти не исполнилось еще и четверти века, а в некоторых из этих республик и того меньше. Эти молодые ребята не понимали — почему и за что они должны погибать за тысячи километров от родных мест. Известны случаи, когда в Ташкенте узбекские матери ложились на рельсы, пытаясь воспрепятствовать отправке своих сыновей на фронт, и комендантский взвод их растаскивал. Уже тогда можно было услышать крики мальчишек: «Узбекистан для узбеков!» (Взрослые воздерживались — не то было время). Из-за плохого знания, а порой и незнания русского языка это пополнение старались направлять в строительные части, но все равно значительная масса попадала в боевые подразделения. Командиры батальонов и рот на полном серьезе говорили: «Меняю десять узбеков на одного русского солдата». -И это не было издевкой. Комбату нужно выполнять задачу. Ему не до шуток.

Снимаем плетни, скрытно тащим к берегу и в воду. Намораживаем переправу Рукавицы — за пазуху Уплывут — старшина новых не даст. Да и помогают мало, набухают и примерзают к плетню, пусть лучше руки примерзают, по крайней мере не потеряются. Поочередно отрывая пристывшие пальцы, оставляя на прутьях клочья кожи, держим плетень, чтобы не развернуло и не отнесло течением. Ждем, пока схватится ледком. На плетнях быстро нарастает «сало», ноябрь как-никак.

19 ноября, — теперь это День артиллерии, — 1942 года форсируем Дон в районе хутора Мело-Клетский. Рано утром после мощной артподготовки бежим по этой самой намороженной переправе. Черными глазницами на белом льду реки поблескивают свежие полыньи от снарядов и мин. Закручиваясь в воронки, несется в них темная, холодная вода, только что принявшая в свое безмолвие многих наших товарищей. Покрытые льдом и слегка припорошенные снегом плетни «зыбаются» под ногами. Всхрапывают и пятятся от них лошади.

Но люди — не кони! Вперед!

Началось окружение Сталинградской группировки немцев.

Любимая женщина

В середине тридцатых годов, после убийства Кирова, началась и стала быстро разрастаться волна арестов. Ее апогеем стал тридцать седьмой год, впоследствии этим годом стала именоваться вся эпоха репрессий. В ноябре тридцать седьмого был арестован и вскоре расстрелян мой отец, скромный совслужащий, бывший эсер.

В 1937 году в Витебск приехала семья Чайковских. Глава семьи преподавал в Академии связи и имел звание комбрига. Он был беспартийным, и в разгар репрессий это его спасло. Ограничились понижением в звании — вместо генерал-майора присвоили полковника, заменив в петлицах ромб на четыре шпалы, и послали начальником военной кафедры Витебского ветеринарного института — одного из старейших в России. Институт располагался в очень красивом, не совсем обычной архитектуры, красно-кирпичном здании, несколько на отшибе из-за необходимости иметь подсобные помещения для животных.

Сейчас уже трудно себе представить, какое значение имели ветеринарные врачи в Красной Армии. Не говоря уже о многочисленных кавалерийских дивизиях и корпусах, большая часть артиллерии была на конной тяге, тем более многокилометровые обозы. Ветврач имел права командира полка и наравне с ним мог наложить арест на нерадивого конника. Да и сельское хозяйство оставалось на лошадях.

По старой памяти в ветинституте училось довольно много евреев. Эта традиция восходила еще к царским временам, когда еврей, не вошедший в пятипроцентную норму при поступлении в мединститут, поступал в ветеринарный, откуда со второго курса можно было перевестись в медицинский.

Чайковские были приветливыми людьми. Они получили квартиру с печным отоплением, что было тогда не редкостью, и Виктора Вячеславовича и Лидию Капитоновну можно было застать во дворе, когда они большой двуручной пилой пилили на козлах дрова. От нашей великодушной помощи они неизменно отказывались. Полковник Чайковский был, что называется, военная косточка. В это трудно поверить — он был единственным человеком, который обрадовался войне! Его сразу назначили командиром полка, который он же и формировал. К концу войны он был начальником отдела боевой подготовки фронта, но так и остался полковником из-за своей беспартийности.

В семье было три дочери: Тереза, Изабелла и очаровательная шестилетняя девчушка Элеонора, соответственно Теза, Иза, и Эля. Чайковские и Федоровские были многолетними близкими друзьями, отцы вместе работали и жили в академии связи и, неизвестно кто на кого повлиял и повлиял ли, но дочерей Федоровских звали Суламифь и Жозефина!

Слух о приезде Чайковских, у которых старшая дочь наша сверстница, мгновенно распространился по городу. Тереза была миловидной девушкой, нельзя сказать такой уж красавицей, среди наших одноклассниц были и красивее. Но она была москвичкой, а мы провинциалы. Ее звучная фамилия завораживала. И ее звали Тереза — чего же больше! Не удивительно, что мы все бросились за ней ухаживать.

Неожиданно я имел успех. Но тогда я об этом не знал.

Здесь надо остановиться.

За прошедшие шестьдесят лет все настолько изменилось, что это надо объяснить. «Успех» вовсе не означал физической близости, с которой он отождествляется теперь. До сексуальной революции было далеко, о таблетках никто не подозревал, слово «люблю» еще чего-то стоило и не произносилось всуе. Поцелуй в щечку был счастьем. Возможно, все убыстряющийся темп жизни провоцирует «ускоренную любовь». Я не сторонник по всякому поводу произносить: «Вот в наше время…». Но что-то и утрачено. Утрачено возвышенное, романтическое отношение к женщине, как к чему-то прекрасному, чтобы притронуться к ней надо, образно говоря, «вымыть руки».