Никаких украшений у наших девушек не было. Да и откуда им взяться? Если бы, поженившись, парень и девушка надели обручальные кольца, их немедленно исключили бы из комсомола. Девушка с золотыми сережками могла не подавать заявления — таких в комсомол не принимали. Золотые вещи были принадлежностью детей из состоятельных семей. Юнг-штурмовки и красные косынки очень шли нашим девушкам. Ребята по большей части ходили в косоворотках. Галстук, правда, уже не считался мещанством, но в силу еще не вошел.
Гремела война в Испании. Пилотки республиканской Армии сделались модным головным убором. После восьмилетки мальчишки рвались в военные училища (обучение в школе начиналось с восьми лет, военные училища давали среднее образование). Приезжавшие в отпуск курсанты были популярны у девушек и уважаемы у парней.
Но война гремела не только в Испании.
В июне-августе 1938 года вспыхнул вооруженный конфликт в районе озера Хасан.
В середине июля группа советских пограничников перешла маньчжурскую границу якобы в ответ на нарушение ее японским жандармом (на самом деле нарушения не было: он был застрелен советским командиром-пограничником на сопредельной территории) и стала возводить укрепления у высоты Заозерная. Командующий ОКДВА (Особая Краснознаменная Дальневосточная Армия) маршал Блюхер расследовал происшедшее и предложил наказать виновных. В ответ нарком Ворошилов обвинил его в неудовлетворительном руководстве и пораженчестве. В конце августа Блюхер был отозван в Москву, арестован и расстрелян…
По окончании военных действий советская пропаганда объявила о «блестящей победе». И вот ее итоги: Красная Армия и пограничники потеряли убитыми около восьмисот человек (792) и более двух тысяч семисот (2752) ранеными. Японцы, соответственно: 826 и 913…
Говорить о карьере считалось позором. Время было суровое, новый быт более чем скромен. Новый Год считался религиозным праздником и отождествлялся с Рождеством Христовым. Впрочем, елку кое-кто, крадучись, уже проносил в дом.
Нашей комсомольской юности был чужд национализм или шовинизм. Антисемитизм не ощущался ни в школе, ни на улице. Это был «пережиток капитализма в сознании людей». С капитализмом было покончено, значит и с антисемитизмом тоже. Так учили. До горького разочарования было еще далеко…
Авторучки были редкостью и назывались «вечное перо». Их владельцы вызывали зависть и восхищение, а когда авторучки стали общедоступны, немало копий было сломано, прежде чем ими разрешили пользоваться в школе. (Самое смешное, что та же история повторилась через тридцать лет при переходе на шариковые ручки!)
Писать разрешалось только перьями № 86 эта цифра была выбита на перышке. Они нещадно царапали отнюдь не глянцевую бумагу наших тетрадей и воспитывали стойкое отвращение к письму, украшая наше «чистописание» жирными кляксами (сейчас и слова такого нет). В младших классах тетради по письму были в косую линейку. Считалось, что это помогает выработать красивый почерк с изящным наклоном вправо.
Бумага была проблемой и оставалась ею долгие годы. Один учебник выдавался на двоих, а нередко и на троих учеников. Тетради распределялись в школе, и чтобы растянуть их подольше, писали между линейками и на внутренней стороне обложки. Внешняя была занята таблицей умножения и системой мер и весов страна переходила от верст и пудов к километрам и тоннам.
Излюбленным развлечением мальчишек были воздушные змеи. Множество змеев, больших и маленьких, плоских и коробчатых, бесхвостых и с хвостом из мочала, иногда раскрашенных, реяло в хорошую погоду над городом, а затем, в бессилии, повисало на деревьях и проводах.
Не меньшей популярностью пользовались железные обручи от бочек и бадей. Смастерив из толстой проволоки захват с длинной ручкой, мальчишки неистово гоняли обручи по тротуарам и мостовым, издавая дикий шум и визг, напоминающий скрежет тормозов. Обручи, по большей части конусные, норовили укатиться в сторону, и требовалось большое искусство, чтобы обруч не свернул и не упал.
Коньки с ботинками были несбыточной мечтой. Кто это мог позволить себе лишнюю пару ботинок? На тех, кто их имел, смотрели, как на представителей иного, прекрасного и неведомого мира. Конек, чаще всего один, привязывался к валенку и, отталкиваясь другой ногой, мальчишки носились друг за другом.
Были и платные катки. В выходные и праздничные дни, по вечерам, там играл духовой оркестр. Покажется странным, но заливалось не поле, а дорожка вокруг него. На самом поле находились зрители, и чтобы перебраться к ним, нужно было пройти по эстакаде, как через железнодорожные пути. Зрители были отгорожены от катавшихся дощатым, на невысоких столбиках, забором.
В Москве, на одном из первых соревнований по конькобежному спорту, под напором болельщиков забор затрещал, доска отлетела, и мчавшийся ближним к ограде конькобежец грудью налетел на нее… Вероятно, это и послужило причиной того, что зрители и спортсмены поменялись местами.
Не было двора, где бы ни играли в волейбол. Если не хватало денег на фабричную сетку, сооружали самодельную. Мячи, в том числе и футбольные, состояли из камеры и покрышки. Нужно было туго надуть камеру, завязать, заправить в покрышку и аккуратно зашнуровать. Процедура доверялась не всем. Это было искусство. И даже» клятва» такая была: чтоб тебе ни камеры, ни покрышки.
Жили тесно, большей частью в коммунальных квартирах. На общих кухнях разноголосо шумели примусы и домохозяйки, пахло керосином и бедностью. Ближе к войне появились бесшумные трехфитильные керосинки, временами немилосердно коптившие. Но стало тише, и женщинам не нужно было перекрикивать шум примусов. Радиоприемники были далеко не у всех, и стандартные черные тарелки репродукторов были неотъемлемой частью интерьера.
Игрушек, в современном понимании, в нашем детстве не было.
Однажды младшие братья отца, учившиеся в Москве и Ленинграде, привезли мне в подарок ружье. Хотя оно было игрушечное, но выглядело, как настоящее, стреляло пистонами и имело целых два ствола. Возможно, оно было откуда-то привезено, хотя едва ли, слово «импорт» не было еще известно. При виде ружья глаза дворовых мальчишек загорелись и предводительствуемые, скорей ружьем, чем мной, они с диким визгом носились, играя в «Чапаева», пока в «восторге упоенья» я не хрястнул прикладом о колодезный сруб… Ружье переломилось. Я был в отчаянии. Никогда и ничего мне не было так жаль, как этого игрушечного ружья. До сих пор жаль.
В длинных захламленных коридорах стояли бабушкины сундуки, висели велосипеды, и нужно было осторожно пробираться среди этой рухляди, чтобы не набить шишки на лбу. По утрам в благоустроенных квартирах рабочий люд толпился у заветной двери, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу…
Кухонные пересуды не исключали мирного общения. В случае нужды соседи помогали друг другу понянчить ребенка, помочь детям сделать уроки, занять трешку до получки.
Гитара считалась злейшим проявлением мещанства и приравнивалась к канарейке. «Скорее головы канарейкам сверните, чтобы коммунизм канарейками не был побит!» писал Маяковский. И гитаре был дан бой, в котором она потерпела поражение.
Досталось и гармони. Нешуточные баталии развернулись: быть ей или не быть. Решающее значение имела одноименная поэма Жарова: «Гармонь, гармонь! Родимая сторонка! Поэзия российских деревень!»
И гармонь осталась. А гитара исчезла с молодежного горизонта на долгие годы.
Ее заменил патефон.
Затем наступила очередь безобидной герани, а несколько позже канул в лету комод с семью слониками. Теперь их ищут по антикварным магазинам.
Асфальтированных тротуаров, тем более улиц, в городе было мало. В ненастную погоду ходили в галошах. В передней, особенно если являлись гости, собиралось множество пар. Расходясь, гости долго разбирали галоши, придирчиво разглядывая степень износа и синие чернильные метки на красной подкладке. Кто побогаче, вкалывал в подкладку желтые латунные инициалы, но путаницы все равно было много. Школьники носили с собой мешочки для галош.