— Товарищ Табия, — начал Ильич, на ходу обдумывая как бы поделикатней, не травмируя и без того расшатанную психику мага, сообщить, что судьба его страны предрешена. — Я пришел сообщить, что ваша родина в опасности. Со дня на день она будет оккупирована интервентами, подвергнется аннексии и контрибуции. Что касается товарища Авраама, то, он, к несчастью…

— Я все знаю, — вяло оборвал его Табия. — Ты как раз прервал мою беседу с Авраамом, ушедшим в мир теней.

И маг опять припал к мундштуку из сильно пожелтевшей слоновой кости. В колбе, стоявшей от него шагах в трех, сердито зашипело и забулькало, словно во вскипевшем самоваре, и она исторгла новый ароматный клуб дыма. Ленин почувствовал, как его повело, замахал руками, разгоняя наваждение.

— Э-э-э, весьма сожалею об утрате вашего горячего сторонника, павшего жертвой зверской расправы фараоновских опричников, — как можно сердечней сказал он. — Но я уверен, что умирая, товарищ Авраам твердо знал: дело, которому он отдал жизнь, не умрет, это дело подхватят за ним десятки, сотни тысяч, миллионы других рук.

Несмотря на проникновенность некролога, Табия не отреагировал. Всегда живые черные зрачки халдея были туманны и устремлены в противоположную стенку с самым отсутствующим выражением. Не дождавшись ответа, Ленин продолжил свои провокационные намеки, стараясь вышибить мага из безразличного состояния:

— Уверен, вы, как и я, считаете, что продолжение борьбы станет лучшим ответом Хуфу. В противном случае фараон может выполнить свои бесчеловечные обещания касательно Вавилона…

— Он их выполнил, — ровным голосом отозвался Табия. — Время в мире живых течет много быстрей, чем здесь. Войска иноземцев, явившихся из-за океана, уже вторглись на землю моей родины. Многострадальный Вавилон опять залит кровью.

На последней фразе голос последнего вавилонского халдея предательски дрогнул и он жадно припал к кальяну, сделав три-четыре глубоких затяжки подряд. Ленин, сдерживая раздражение, терпеливо пережидал эту процедуру.

— И что же? Вы собираетесь спустить все мерзопакости фараону с рук?

— Мне надо подумать, — медленно сказал маг, по-прежнему глядя мимо Ильича. — А ты мельтешишь и мешаешь. Я должен вспомнить один старый рецепт, хороший, проверенный рецепт, который заставит весь мир возненавидеть тех, кто живет за океаном. Они еще пожалеют, что пошли на поводу Хуфу и вторглись в Вавилон. Их зачатые в грехе матери проклянут день, когда возлегли на ложе, дабы дать жизнь своим сыновьям, а матери их матерей и праматери их мать…

Ильичу вдруг показалось, что вавилонянин перешел на русский. Впрочем, поскольку в ходе пространной речи Табия делал все более долгие затяжки, его последние угрозы прозвучали совсем невнятно.

— Это все архиважно, конечно, — едко заметил Ленин. — Но вы не слишком увлеклись делами живых? Нам с фараоном бы разобраться!

Халдей молчал, глаза его были закрыты, лишь глазные яблоки, двигаюшиеся под морщинистой кожей, показывали, что обладатель их не так спокоен, как кажется.

— Товарищ Табия!

Маг не шелохнулся. Ильич нагнулся и протянул было руку, чтобы тронуть его за плечо, как вдруг веки вавилонянина резко затрепетали, а его хлипкое тельце словно подбросило вверх. Схватив посох, Табия отскочил к стене. Зрачки мага расширились, на губах выступила пена. Вытянув перед собой посох вперед яблоком, он прокричал кому-то невидимому:

— Барра! Барра! Прочь, злой бог! Ступай в пустыню!

После чего столь же неожиданно замолк и рухнул на пол. Вот до чего доводят наркотические вещества, — подумал шокированный этим припадком Ильич. — Ну, пугало огородное! Столько времени из-за него потерял, а все без толку.

Сокрушенно покачав головой, он отступил к лазу, однако перед тем, как скрыться в черном проеме, последний раз глянул на Табию. Тот спал сном младенца и обиженно дергал носом во сне.

Глава 22. Сорок два на капремонте

Напряженно вглядываясь в густо-размазанную перед носом, черную, как гуталин, темноту, Ильич возвращался знакомым коридором. Неожиданно впереди забрезжил тусклый зеленоватый свет. Ленин замер и, прилипнув спиной к шершавой стене, весь обратился в слух. В привидения он не верил, а вот напороться на фараоновских прихвостней было вполне реально.

Минут пять ничего не происходило. Затем кто-то кашлянул и послышалось приглушенное бормотание. Разобрать слова было невозможно, но, судя по интонации, бормочущий казался чем-то сильно недоволен.

Любопытство взяло верх над осторожностью. Шаря рукой по стене, Ильич сделал пять мелких шагов навстречу странному свечению, а потом его ладонь провалилась в пустоту. Странно! Он не раз ходил здесь с Шайбой и точно помнил, что боковых ответвлений не видел. Ситуация определенно требовала разъяснений. Готовый в любой момент отпрянуть, а если нужно, то и задать большевистского стрекача, Ильич осторожно заглянул за угол.

Впереди, метрах в пяти он обнаружил вход, завешанный ветхим покрывалом. Через его многочисленные дыры и пробивалось то слабое неровное мерцание, которое привлекло ленинское внимание. Согнувшись, Ильич расшнуровал и снял туфли, взял их в руки и, прокравшись с грациозностью фараоновой кошки к покрывалу, прильнул к одной из дырок.

От удивления у Ленина отпала челюсть. В центре просторной погребальной камеры, освещаемой ядовито-зеленым лампами, стоял его детский кошмар. Тот самый хомо сапиенс неандерталенсис из учебника естествознания со страницы 124. Ошибки быть не могло. Ильич сразу узнал эти оттопыренные уши, тяжелые надбровные дуги, туповатый взгляд природного дегенерата. Неандерталец что-то ритмично жевал, время от времени пуская себе на грудь, поросшую редкой седоватой шерстью, клейкую слюну. Туго затянутый на шее галстук от костюма составлял всю его одежду.

За неандертальцем находился стол из белого известняка, над которым суетились, раскладывая медный допотопный хирургический инструментарий, двое наглухо обритых египтян в коротких прозрачных распашонках, просторных кожаных фартуках, опоясывающих их бедра до мускулистых икр, и в кожаных сандалиях в тон.

— Готово, Эхнатон, — гулко обронил египтянин повыше и постарше. — Веди его. Пора начинать.

Тот, кого назвали Эхнатоном, подошел к неандертальцу и настойчиво потянул его за галстук. Не тут-то было. Неандерталец зарычал и попытался тяпнуть коротышку за руку. Получив в ответ увесистую затрещину, он обиженно залопотал и смирился.

Египтянин подвел его к столу, усадил на край и сунул в рот какие-то сухие и тонкие желтые ломтики. Испустив довольное звериное «Вау!», неандерталец громко захрустел, заталкивая ломтики подальше в рот и с чавканьем обсасывая пальцы. А Эхнатон взял со стола отполированное медное зеркальце на цепочке и принялся ритмично раскачивать из стороны в сторону перед самой физиономией сидящего. Неандерталец еще немного подвигал мощными челюстями и замер, завороженный зеркальными бликами.

— Твои веки тяжелеют. Тело наливается усталостью, — забубнил Эхнатон. — Тебе хочется спать…

Гипноз, — сообразил Ильич и подавил зевок, так как загробный голос Эхнатона действительно навевал дрему. На неандертальца гипнотические заклинания подействовали еще сильней: он сначала лег на стол, нелепо раскидав неуклюжие руки и ноги, затем и вовсе повернулся на бок, свернувшись калачиком.

— Давай, Шери! Он спит.

Высокий египтянин торопливо извлек из кармана фартука здоровенные щипцы и шагнул к уснувшему. Вдруг неандерталец встрепенулся, рывком уселся на столе и отчетливо произнес, обращаясь к стенке: «Май нэйм ис Джордж. Ай вос борн ин Тэксас».

— Тьфу, — сплюнул в сердцах Эхнатон. — Придется по старинке.

Не спуская глаз с подопечного, он нащупал под столом гигантский, обмотанный тряпками деревянный молот на длинной ручке, обошел неандертальца со спины и с силой обрушил снаряд ему на макушку. Бедняга крякнул и обмяк. Шери тут же подскочил, ловко надавил неандертальцу за ушами — и черепная коробка откинулась с мелодичным щелчком. К немалому удивлению Ильича внутри оказались не мозги и даже не абсолютная пустота, а золоченые пружинки, диски и шестеренки: ни дать ни взять музыкальная шкатулка его детства.