Бердыш давно привык ничему не удивляться. Только ещё разок качнул он головой и почти без прихрома вынесся наверх.

Кожан о чём-то пошушукался с приятелем. Оба замешкались. Чуток…

Дипломатия на сон грядущий

Торговец Горсей переломился в механическом поклоне и приветствовал правителя на сносном русском языке. Борис Годунов дружески похлопал его по плечу, дал знак Клешнину. Тот выветрился. Не так давно обоярясь, Годунов не утратил простоты в общении с людьми не сановитыми. Поэтому, уединясь с англичанином, повёл разговор без светских условностей. Сперва перекинулись пустяками. И как-то непринуждённо перешли к шахматам, двигая моржовые фигурки по богато отделанной доске.

— А что мои шкурки? — как бы невзначай полюбопытствовал боярин. — На половицы сойдут?

— Шкурки? И так звать самый прекрасный соболь! Не ведай, кто другой, боярин, исключая тебя, назвай шкурка для половик меха, достойный красить мантия вся монарха? — купец возмущался, улыбаясь.

— А что? Совсем недавно среди лунского купечества находилось немало покупателей нашего товара. А ныне что ж: охотников поубавилось? Или что? Зачем обижаете наше гостеприимство неблагодарностью? Либо я чем не угодил: обиды какие от меня терпите?

Горсей обличился в сгусток недоумения.

— Что ты есть, великий боярин? Выгодней, чем у московит, нам мало где торговатся. И покровители, как ты, не в каждой встречать земля.

— Ну? А пошто ж тогда великая королева Елисавета серчает на нас?

— Признаться для чести, нам самим есть нерадость нежданный гнев её величество.

— Хе, дивлюсь я вам, купцам лунским. Как будто сами выгоду видите, а государыню-матушку вашу-не-нашу не желаете в ейной неправде убедить. Боязно, что ль?

— Не то страх… Другой бизнес, в том смысле, что дело в другой. Посла нашего Бауса обидеть сильно думовской дьяк Челкалло и твой, боярин, френд, excuse me, твой клеврет князь Юрджиев. Взапертью Бауса держал, расправа над он и над всеми гостям от нас грозились…

— Ну-ну, то явный навет.

— Я тоже сомневать, что столь почтенный и многоопытный мэн, как боярин Юрджиев, дозволять подобный обращень…

— Э, оставь, пожалуйста. Князь Аникита… («А ведь Юрьев — Юрджиев — это забавно!») Так вот Аникита наш хоть мэн и достойнейший, не спорю, да хворь у него, знать, разум замутила. Я разумею, вовсе не в обиде Баусу закавыка. Просто великая королева гневается за то на нас, что мы вас, аглинских купцов, с прочими гостями равняем. Это вам досаднее всего. Но, положа руку на сердце, сознай: всюду ль вам торговлишка такой прибыток даёт?

— И снова сознавать: грех жаловать. Оно есть да — королева интерес Британь караулить. Мне не судить о них? Но, истина есть: сноснее вас нигде дела купечество нас не обстоять.

— Вот то и жаль, что преславная ваша Елисавета только вашему брату, купцу аглинскому, и доверяет. Уж на что толкового и велеречивого человечка к ней посылали, и тот с дырой вернулся. Так вот я что думаю… Отыскался бы кто из ваших купцов да и указал королеве: мол, промашку с Москвой допустила. И что, мол, что как раз тут выгоды своей не увидала и обиду напрасную московитам чинит. — Годунов выжидательно покосился на купца.

— Но, славный вельможа, как бы кто знать, о чём говорить королеве, чтоб заубедить?

— Хм, а вот и сказать ей всё начистоту. Для начала напомнить, что все большие и малые, великие и крошечные народы от бога равны и вольны. И каждый народ имеет одинаковое право на вольную торговлю как морем, так и сухопутьем. Так? Затем сказать ей, что московиты, как и другие богатейшие народы, не обделены ни солью, ни мясом, ни медом, ни хлебом, ни лесом, ни мехом, ни рудой, ни деревом. Скудостью, короче, не страдают. Нет у них недостатка и в охотниках на товары их. К нам, то бишь к ним, — поправился Годунов, — сама знаешь, едут продавать купцы немецкие и литовские, гишпанские и португалские, цесарские и франкские, медиоланские и венецейские. Везут к ним, а увозят от них товары гости из Хивы и Бухары, султановы и иберские, персидские и шемаханские. Так что, госпожа королева, могут московиты вольно и без нас, англичан, обойтись. Нам же в угодость русские отнюдь не станут затворять дороги в свои земли для других инородцев. Затем сказать ей ещё для повтору, что для государя великого Фёдора Иоанновича все народы равны. А ты, мол, госпожа государыня, внемлешь лишь тем гостям лунским, коими корысть движет. Не желаешь с нашими купцами всех прочих равнять, что для нас, англичан, конечно, правильно. Но не для русских, ибо они, как-никак, не твои подданные и точно так же свои выгоды держать хотят. Вот. Или неправедно реку? — говоря, Борис «съел» ладью британца.

— Всё гуд… правильно и доходственно, — кивнул тот.

Годунов некоторое время обдумывал ход, состязатель ожидал слова.

— …жалуешься, что торговцы русские застарь не бывали в твоей, то бишь нашей земле, — продолжал боярин, почёсывая за ухом «убитым» конём, — то так и есть. Но зачем им в дальний путь ладиться, когда у них и дома торговлишка ходко идёт? Однако они и впредь могут никогда к нам не наведаться, обидясь. Хотя они и рады видеть лунских купцов в пределах своих. Вот только не след от них требовать прав излишних, понеже таковые не согласуются с установлениями Русского государства. Ну, ещё не мешает повторить ей, что мы-де, англичане, для русских так же равны, как хунгарские гости или ещё какие. Все одинаково равны. Вразумительно глаголю?

— Куда яснее. Вот лишь отыскать, кто взяться вручать королеве данный эпистола с подпись и за печать цезаря.

— Угу, — Годунов помолчал, срубил пешку и как в лоб саданул: — Ну а ты бы как, если: послом от нашего царя к светлейшей королеве Елисавете?

Горсей непритворно опешил. Потом отрывисто и, видимо, с наигранным смущением, заговорил:

— Однако всё это… Не знать, смогу ли оправдать… Велико честь. Не ждал.

— Иного притязателя на поручение сие не мыслю. В тебе я крепко уверен: и к нам одобрительно относишься и свои преимущества грамотно блюдешь, — поддержал замявшегося гостя Годунов.

— Йес… Ну, разве так, премного благодарю за высокий доверенность. Приложать всю старание, дабы ненапрасным вышел петиция, excuse me, ходатайство, — с чувством произнёс Горсей и спохватился: — Был бы быть билль… Да-да, акт непременно нужен.

— О том не беспокойся, — покопавшись в грудке на столе, Борис извлёк что надо, показал Иерониму. — Вот бумага, что завтра будет обсуждена и, надеюсь, одобрена боярами.

Горсей поднялся и учтиво поклонился.

— Ну-ну, благодарить надобно не меня. От его, государя, всё мудрости. Ты уж, расстарайся, сослужи на пользу обеих держав наших. А в костяшки смотреть незачем: я в тот ещё ход мат тебе поставил.

— И то, — согласился Горсей, — йес…

— А королеву развей в неверном отношении к нашему государю. Передай, что царь русский унаследовал от своего великого батюшки немалую приязнь к ней и государству её прославленному. Ну да будет. Поздно уже. Жду завтра вечером. Надобно потолковать о дельце… этакого, понимаешь, свойства… Не для чужих ушей. Искусные лекари нужны для моей сестрицы — государыни Ирины Фёдоровны… Подумай.

Горсей догадался, какого рода целители требуются бесплодной русской царице, но деликатно промолчал.

— Клешнин выведет.

Англичанин покинул покой Ближнего боярина.

— Между тем, пора бы уж Савве вернуться с Федькой и Стёпкой, — прикинул Годунов, перекладывая грамоты из стопки в стопку. Походил взад-вперёд, снял с полки большой том и открыл страницу с жизнеописанием Юлия Цезаря. Ухмыльнулся: «А Никита Юрджиев — что-то в этом есть, хорошо»…

Давно перевалило заполночь, когда книга вывалилась из рук правителя. Тревожный сон смежил веки…

Бездомный бедокур

Когда охающий Пронька примчался с десятком молодцов, его крышу облизывали дымные щупальца и алые языки. Не ласковые, а очень жаркие. Сдирая с пораненной головы тряпку, Шелепуга дико взревел и ну скакать, выстанывая, вкруг потрескивающей хаты. Молотил по затворенной снутри двери и стенам здоровым кулаком. Оголтело взывал спасать добро. Требовал воды, которой поблизости не оказалось. Десять недоумков, привыкших только жечь, отнимать, бить да пить, беспомощно перетаптывались: нет-нет да подкинут в бушующее пламя горсточку земли.