Ведь вот сейчас, и это совершенно бесспорно, ради забавы хотели отнять его жизнь, неповторимую, прекрасную, единственную. Нет, не хотели, — они даже не задумывались, что она будет отнята, что она ему — ему, козявке — дорога и что она, вообще, представляет какую-то ценность. Для кого-то! Для него хотя бы! Не волновало их это! Тогда ради чего всё? Во имя причуды плешивого варвара? Если да, то в чем же тогда смысл? Есть ли хоть малый смысл в этой череде глупых событий, дней и лиц? Может быть, твоя беззаветная служба или нагрянувшая любовь? Нет! Поединок обнажил всё, выкорчевал, осушил до истока, вытряхнул всё. Остались только уныние, усталость и полнейшее безразличие. Всё: и любовь, и служба, и мысли, и надежды, — всё могло оборваться в один миг. Глупо, безнадежно глупо…

Который раз предавался он таким вот безотрадным размышлениям в последние месяцы, не сосчитать. Но сейчас, сегодня он выдохся как никогда, наверное, выдохся окончательно…

Опираясь на плечо Хлопова, поднялся. Ногаи смотрели. Как? Враждебно? Точно ли это слово? Да, нива здесь добром не колосилась. Но не только враждебно! Но с завистью и потаённым страхом. Только разве понять им его состояние, понять, как их зависть и страх безразличны ему, как не нужна ни слава, ни..?

Полдюжины дикарей суетилась над растянутой тушей, утратившей всю упругость и былую внушительность. Иштору-батыр, комкастая груда мяса. Груда тяжело, с надрывом хрипела…

Через три часа орда полилась дальше. Весь остаток дня Степан ехал молча, в тиходрёме.

На Кош-Яик

Утро освежило и вылечило. Давешняя воюще-всепоглощающая безысходность выцвела в грусть по Супостату, убитому и преданному. Да-да, по предательскому зову хозяина верный конь безропотно, не задумываясь, подставил своё сердце под вражеский нож. И всё-таки беляк не мог уступить черняку. Русак обязан был задрать ворона. И Супостат не стал разменной полушкой, он стал щитом и посохом.

Утро, как всегда, означало начало нового дня — продление жизни с её вселенскими заботами, часть которых лежала на его плечах. Нескончаемые степные улусы жадно укатывались брюхом ползущей орды. Нет-нет, да в великое русло впрыскивались струйки новоприбытцев.

Когда зазеленели рослые кущи яицкой степи, орда распахнула крылья на версту. Над Кош-Яиком сгущалась гомонливая туча самое малое в тьму — сто сотен — сабель. Условия не позволяли Бердышу пересчитать и десятой части кочевой лавы. Ни к чему. Иной вопрос: что коль такие же полчища обступят яицкий городок и с севера, и с запада? Худо придётся казакам. Не устоять… Одна надёжа, что из-за распрей не собрать ногаям такой силы?

Раз пять мелькнул Ураз. Да так и не удалось столковаться накоротке. А ведь завоевательские намерения Уруса, вкупе с его наглостью, пухшею, как опара, и переходившей в прямой вызов русскому правительству, — всё это требовало от Степана каких-то шагов. В случае, если ногаи удумают порушить новые города, — немедля связаться с челобитчиками Москвы в улусах, чтоб те внутренними сумятицами расстроили замыслы князя. В этом отношении связь с Уразом трудно переоценить. Но, к несчастью, втянутый в походную тягомотину мелким десятником, Ураз был бессилен помочь, да и просто сблизиться с подконвойным русским.

Унылые сутки мельчились полосками знойного дня и чёрной холодной ночи. Вёрст за двадцать от яицкого городка ночь снудила орду на последнее пристанище. Итак, не более четырёх-пяти часов отделяли одержимого князя от вожделенной цели. Но ночь есть ночь, перед ней пасуют и султаны.

Костры, костры… Наверное, никогда ещё тутошняя степь не расцвечивалась таким скопленьем красно-жёлтых, нервно трепетавших на ветру лоскутьев.

Русское посольство поместили на краю огромного лагеря. Откинув полог, Бердыш и Хлопов задумчиво смотрели на тёмную, извивающуюся во вспыхах гладь реки, отсекшей Русь европейскую от нескончаемых степей, лесов, пустынь и хребтов необъятной Азии. Ширина и стремительность Яика подавляли. Хотя в величии заметно уступал он Волге.

Хлопов уж зевнул покликать Степана ко сну. И тишь за соседнею кибиткой расшило приглушённым стоном. Оттуда следом в непривычный час пыхнуло заревом, да не рассвет. Укемаренный покой брызнул треском, визгом, сабельным перезвоном. Вспугнутые кони неслись, сбивая сонливых ногаев, сминая кибитки. Ещё немного и запылал весь северный конец стана. Невидимым смерчем Смерть утаптывала и укашивала урусово воинство.

Наконец, смерч этот вырвался из-за ближней кибитки, обретя «лик» пеших… станичников с саблями и самопалами. Степан обрадованно замахал. Один из казаков тут же припал на колено и бахнул с плеча. Пуля снесла шапку. Бердыш отпрянул, увлекая за собой Ивана.

Огненная зарница этаким, в полнеба, снопищем вознеслась над соседней кущей, осветила лица зажигальщиков. Бердыш матюгнулся: свинцом его принежил не кто иной, как лиловорожий Зея. Досадуя на промах, казак вспомнил чёрта, подхватил лук убитого ногая, вставил стрелу, натянул тетиву. Бердыш изготовился к броску за полог, но другой казак с седо-русой бородой дал Зее по локтю. Степан опознал в спасителе Барабошу. От колыхания огня лик атамана казался стариковским, морщинистым, изморённым.

Здесь на казаков наскочило десятка четыре ордынцев. В их числе и Ураз. Кой не замедлил воспользоваться редким сличьем. Степан подался навстречу. Однако Хлопов дёрнул за плечо. Приметливый Ураз проскользнул выдрой. И очень даже кстати: из мрака выколупнулась зловещая харя Телесуфы: сабля наголо. Достигнув кибитки русских, он резко вырвал что-то из-под полы бешмета. Мутно взблеснуло дуло. Рушница!

Бердыша не нужно было учить, что и как. Помыслы врага красно отпечатались на личине. Телесуфе представился случай свести счёты. Позже всё спихнет на казаков либо побожится, что Степан убит при попытке перемёта. Не искушая судьбу, Бердыш просто прыгнул в кибитку. Напоследок мельком скользнул по сечиву глазами.

Не упуская из виду «подневольных» земляков, атаман прикладом пищали, ровно булавой, крушил ногайские черепа. Одною рукой задёргивая полог, второю Степан выразительно тронул свою шею. Опытный Барабоша и сам понял. Не собираясь помогать своим, Телесуфа уселся при входе в посольскую кибитку. Сторож — не более.

В сечу впрягались ногайские подкрепленья. Одолев сон, они давили со всех сторон.

Казаков было мало, да каждый знал своё место. Кочевая же стая в бестолковой колготне шарахалась и ухала: ни цели, ни порядка. Лишь мешали друг другу. Наконец, разбойников столкнули к реке. Не шибко обидевшись, те стройно отступили к челнам, ждавшим у берега, перемахнули через борт, угостили преследователей залпом из схронённых на дне самопалов, и, улюлюкая, пошли себе к тёмной серёдке простуженного Яика.

В горячечном бешенстве кочевники орали, тщась осветить реку, подбрасывали пылающие головни, искрящие пуки. Где там! Крутой склон не позволил… Из-за густоты скопления стрелы чаще всего уносились бесцельно, вспарывая бесчувственную плоть кашляющей реки. Для казаков, напротив, стрельба была детской забавой. И хотя сгрудившиеся под скалою у воды ногаи тоже не были ещё схвачены подростом «алого цветка», целиться не требовалось, ввиду скученности. Пали — не смажешь!

Короткие вспышки со стругов находили «благодарственный» отзыв. Оказавшись в поле пламенной видимости, казаки спокойно укрылись за прочными выставными щитками. А там и стрелы долетали не всегда. Ни одного убитого и трое раненых — вот весь счёт казачьих потерь. До самого утра проторчали удачливые загонщики на безопасном расстоянии, дразня и возбуждая орду самим своим назойливым и любознайским соседством.

Лишь на рассвете трясущийся от ярости Урус дознался об истинном размере урона от горстки наглецов. Без шапки, выставляя под порывистый, проникающий, не по-серпеньски холодный ветер серую плешь, брёл он вдоль скорбной вереницы убитых.

Число жертв впечатляло. Тридцать семь — наповал, полторы дюжины при смерти, сорок ранены. Шестеро пропали без вести. Не считая более сотни убитых, искалеченных, бежавших лошадей, восьми дотла спалённых и двадцати обгоревших кибиток.