Вот море перекошенных смехом лиц, вот плывущие кругом ладные молодухи. Восхищённые его удалью, две прямо-таки одолевали, жаркими руковёртами бросая вызов его задору. Зов здоровой плоти снедал Бердыша…
Поощрительно сыпля прибаутки, он игриво подмигивает красоткам. Глядя на бурлящий взводень плясунов-ухарей, не выдерживают старики. И вот уже пир пяток оглавляет сам хозяин — Елчанинов. Необоримый в разливе поток славянского веселья всасывает и вбирает всё на пути. Ничто не в силах застопорить его: ни смерть, ни огонь, ни даже землетрясение…
Карие глазки
Степан вращается всё быстрее, коль подпрыгивая, так на весь аршин. Вот кувырок через голову. И вот уже вместо заманчивых красотулек перед лицом плывут лебёдушками две беленьких девы. Не шибко размахивая платочками, улыбаются самую малость. Не манят, не соблазняют, а просто нежат глаз природной миловидностью. Обе в нарядных киках и обе прелестны.
Только Бердыш заледенело вбурился в одну: пригожую, с золотисто-карими бездонными очами. Ах, этот ласковый взгляд, ненавязчивое свечение проникающих в тебя и сквозь тебя глаз… Нутро похолодело от чего-то, внезапно защемившего огромное его сердце. Ну, да, это была, безусловно, та самая…
Та самая Надежда, дочь Елчанинова. Твои глаза, твой чудный взгляд я приметил ещё в Астрахани. Твой цвет глаз я не мог запомнить, ибо их глубь вовлекла в себя всю радуницу…
Но, врёшь, не это тебя взволновало. Лишь вот только, только сейчас ты сознаёшь, почему так запал в твою душу сей взгляд необъятных карих глаз. Да ведь эти глаза… Ну, конечно же, эти глаза, глаза Нади — это глаза и Нади и всех-всех — да — одновременно, всех тех женщин, которых так неудачно любил ты.
У каждого человека есть сугубо им выстраданное представление о красе женского лица. Так вот, невлипчивые глаза Нади воплощали для Бердыша его образец женщины, женской красоты… Да, такие глаза бывают у хрустальной парсуны, создаваемой воображением человека в первые же дни того состояния, когда посещают его наплывы будущего нового взгляда на всю прекрасную половину рода человеческого.
Потрясающие, сокровенные эти очи… Эти ровные, маленькие, источающие, кажется, ягодную сладость губки. Да ещё прямой, чище подснежника нос. Всё это взрывало его невозмутимость. Его — мужчины, к тому же, одурманенного хмелем и нежданно прорвавшимся весельем… Взрывало раз и навсегда.
Но где были твои глаза там — в Астрахани?..
Степан схватил Надюшу за руку и завихрил…
Для чего выпил ещё один, в полведра, овнач, после он объяснить не мог. Нашло, и всё тут…
Угар объял общину. Елчанинов вёл по кругу круглую супругу. Потом Степана закачало. Позднее вспомнилось, что вроде бы ушёл за угол избы. Что было потом?.. Вроде как стоял и раскачивался, глубоко вбирая, вернее, клубьями вхватывая в себя прожаренный воздух… Затем сообразил, что возле кто-то есть. Поднял отупевшую голову… То была она.
Попытался взять себя в руки. Удалось. Частично. Ноги держались прочнее, много прочнее и крепче… головы. Мозг был слаб. Помнил странный взгляд прекрасных Надиных глаз. Вроде и упрёк, и нежность. Такой взгляд бывает у человека, узревшего что-то заветное, долгожданное, и недоумевающего: как же это? Наконец-то оно, это заветное, отыскалось, но почему ж оно, это долгожданное, так мало похоже на всё, в том числе и на то, каким оно являлось в мечтах?
Пьяно-удалой Бердыш возгордился, приписав срезанную победу молодецкой своей неотразимости, беспроигрышному воздействию мужской лихости и стати. Бессильным убрусом заплескался обычно скупой язык…
Несвойственная хвастливость жижилась откуда-то, делаясь удивительной и мерзкой самому. А она молча внимала. Потом опустила головку, тая то ли улыбку, то ли укор. Преисполнясь самодовольства, Степан попытался обнять…
Полетел, едва не расквасив нос… Хмель малость выветрился. Скукожась, он исподлобья разглядывал девушку. Её локотки, гневно прижатые к трепещущей груди.
Мгновенной воронкой всосало немереную болтливость. Засопел, забормотал нелепые извинялки. Было, хотел сбежать. Бежать без оглядки. От стыда. Ему стало жгуче совестно перед этой чистой красавицей за скотскую разнузданность. За то, что позволил себе быть не собой.
Зачем?
Ещё раз взглянув, облегченно выдохнул: отступив на шаг, она улыбалась. Эта кроткая улыбка всё довершила, всё высветила: никуда-то тебе, молодец, не убежать. И он расплылся в ответном новолунии губ.
…Сплетясь перстами, медленно шагали по ночи. Говорить было не о чем, да и ни к чему. Надя двигалась, не дыша. В Степане гулкой медью всё ещё стучал и свинцово бухал хмель, подливая, как спасение, неизбывную нежность — в душу, что осторожно распахивала запоздалой весне заиндевелые уделы.
Так бродили много часов. Усталый месяц выкресал редкие денежки, а потом взял и выпростал серебряно-сверкливую и сонную порошу. Вечный спутник влюблённых и поводырь по ночным заимкам Млечный Путь.
Давно умолкли припоздалые плотники и свайщики, зачахли выкрики подгулявших гостей. Стеня и Надя гуляли. И ничего другого не желалось. Ничего. Только бледный звёздный путь, только ущербный свет небесной лампадки. Только могильная тишь, чернотемь да ветряной щёкот мягких пальчиков, каких не знала ещё широкая чёрствая ладонь богатыря.
Его охватило волнение, томное и ужасное. Он не мог ничего трезво осмыслить. Он гнал все мысли и докучливые протесты рассудка. О десятилетнем разрыве. О скитальческой, не приспособленной для любви и супружеского уюта, непутёвой жизни своей. О челе, обезображенном в боях, не личащемся с её красотой… О крутостенном своём остове, перед коим упругое её тельце — сиротская хороминка. О лопатной ладони, в которой её ручка — утлый напёрсток.
Он лишь подспудно угадывал: всё перевернулось. Ни о чём плохом и не думалось. Сладко, приятно. Лучше, чем у тёплого камелька с мурлычащей на коленях кошкой. Стократ приятнее, пленительнее, теплее и уютнее. Лишь бы безустанно вкушать изумительное питие горней благодати — вбирать устремлённые на тебя светлые, сказочные глаза дорогого пышноволосого существа, чья дурманно пахнущая макушка под сбившейся кикой едва достигает твоего плеча. Только бы осязать, впитывать согревающую царскую роскошь от всего лишь касанья пальчиков из пуха.
…Уже когда обручами сдавило его виски, Надежда вытянула свою ладошку, пристально поглядела в глаза, откинула вольную прядь с его высокого лба и исчезла. Ах, да ещё мизинчик скользнул по рву его шрама. Ещё много часов пойманный Степан полавливал это упоительное скольжение.
…С утра помогал устанавливать пушку на роскате самой высокой башни. Но вот диво: кипучие государские заботы не могли уж заслонить будоражливость дум. О ней — о Наде. Не мог забыть, как вдруг она ушла, а он ошалело тряс башкой, долго ещё не в силах стряхнуть потрясение и оцепенелость. Здравые и злые доводы ума вернулись, заелозили, закололи. Трезвый, он завздыхал по поводу немыслимости настоящей любви. Ну, что может слепить, а главное удержать его и очаровательную дочку головы?
Но, верно, вдосталь ты всё-таки хлебнул в жизни гари и тлена, раз выжженная душа отыскала-таки местечко для той страсти, что, пылая, внесёт истинную и заслуженную радость жене… Жене! Надо ж, до чего доквакался!..
…Следует избегать её, твёрдо порешил он и нагрузился обозом поручений и забот. Увы, и закалённому вояке, похоже, не уйти от неблекнущих воспоминаний, ворошащих и, словно чётки, перебирающих одни и те же минуты, одни и те же вздохи и прикосновенья. Мыслью он непрестанно переносится в истому того неповторимого вечера.
…Спустя три дня, не выдержав одиночества и лукавого самообмана, явился прямо в дом Фёдора Елизарьевича. Елчанинов удивился. Этого парня уж точно не отличал червяк, нудящий шастать по гостям.
А Степан уже завёл… совершенно никчёмушный разговор о сосновых, дубовых и берёзовых лежнях, о том, как их сподручнее закидывать наверх, цепляя комли толстой вервью. А исчерпав эту занимательную область, умолк.