— Вот вить как оно повернётся. — Крякнул лукавый Болдырев. — Случаем, не они ль шуганули акбердиевский народец? Мы троих видали: тикали, как суслики.

— А кто ж еще? Да как шуганули?! Корысти — на сто возов.

— Погодь-погодь, вы никак весь куп разорили? — помрачнел старый казак.

— Догадлив.

— Эх, мать вашу, стервецы! Мы от Кош-Яика полторы недели им на пятки давили. Потом потеряли, и вот токо на след напали… а вы…

— А ты, Ортюха, не печалься. Вся добыча, весь ясырь — в ваш же кош. На суём к вам Барабоша идет, побрататься жаждет.

— Вот ведь, однако, провал возьми, как только не повернётся. — Снова крякнул Болдырев, крутанул рыжие, с проседью, усищи. — А ты-то, добр человек, куда лыжи востришь? На ночь-то глядючи?

— А у меня поручение особное.

— Особное, говоришь? — опять заподозрил Камышник. — А не мешало бы проверить, можа ты бегляк из Барбошина стана. Ну-ка, вертай лошака. Надобно досмотреть.

— Оставь, Ваньша. Буде он в попрысках, так и скакал бы торопко, нас не ждал лясы точить. — Рассудил Болдырев.

— Могу к тому ж кое-кому и напуск дать, — сердито вставил Степан: его разбередила досада на юнца.

— Да ты… — запетушился тот тетивою в стременах: тянулся выглядеть длиннее.

— Цыц, сказано! — рявкнул старик. Ванька осёкся, потупился, уменьшась на полторы головы. — А что, прости за любопытство, город-то поминал? — переспросил Болдырев.

Э, хитрый кобелюка. Не сразу достаёт. Помалёху. Хитрун из хутора Тихоха. Знает, чёрт, назойливость — добру допытчику во вред. Только и скрывать уж без толку: казаку что запало, про то вынюхает сполна. Барабошины люди первые разнесут.

— Ну, про город, положим, ты сам сочинил, отец, — лениво обронил Бердыш. — Вот и пускай живет твоя придумка: Самара-град.

— Вона что. Ну, буду дальше сочинять: эт при впаденье в Волгу, надо полагать. Добре. Давно ждали чего-то такого. Уместно. Там недалече башенка издавна была сторожевая. Площадка вельми сходная. — Одобрительно кивал головой Ортюха.

— Ну, коли так, бывайте здравы, — попрощался Степан: «И будьте-забудьте».

— Долгая лета, долгая лета, — отвечал старик, подавая знак ждущим. Казаки порысили к станичному дедушке.

Дабы не острить внимания на своей особе, Бердыш тронул поводья и пошёл-пошёл, слабенько добавляя скорости… Значит, Акбердия обидели станичники. То недобро: так трудно с ним замирились. Ну, даст бог, скорее дурной вести проклятый улус миную, рассуждал он, кроя версту за верстой. К счастью, встреч с ногаями бог не дал. С наступлением зимы кочевники старались убраться на юга…

В Астрахани

Весь студеньский оконечник 1585 года лютая стужа мурыжила астраханцев. Потом нежданная оттепель, и вот уже солнце сияет, искриво дразнясь в подгноинах луж.

Без малого две недели жил Степан Бердыш в тереме князя Фёдора Лобанова-Ростовского, астраханского воеводы. На днях ждали приезда самого Уруса, нынешнего ногайского правителя. В канун переговоров следовало утвердить линию русского посла Ивана Хлопова. Оно-то долго и не удавалось, ввиду хвори посла. Две недели в кашле и лихорадке. Простыл в начале зимы, после охоты.

Бездействие угнетало Степана. Дни просиживал, томясь, в выделенной князем светлице. Или бесцельно бродил по городу.

В зяблое время население прирастало к печкам. Одиночные вылазки на выгул мало способствовали настрою. В раздумьях о возложенном и выполненном он частенько ставил себе в вину осложнения последних месяцев. Клял за неудачную переманку Барабошевых лихоимцев. За кровавую потеху, ими ж учинённую над ногайским посёлком. Но не мог сыскать уязвимого звена, подорвавшего начальные задумки.

А, тщательно всё взвесив, даже понимаешь, что, в сущности, тебе, скорее, повезло. Сколько раз мог сгинуть?! Хоть и во время поездки в стан Кольцова. Однако ведь живёхонек, да ещё привёл к самарской засеке шальное казачье пополнение. Пускай, перейдя на службу, сотня Кольцова и воротилась на Барабошину поляну и даже временами наведывалась в отдалённый угол реки Сок — на Семейкин луг. Главное, сотня состояла на царской службе. И в случае чего поддержит стрельцов.

Когда Бердыш старался унять мысли, воз времени катил куда ленивей. К счастью, Иван Хлопов пошёл на поправку столь же резко, как слёг. Предпоследним днём уходящего студеня в гостиной боярина Лобанова сошлись пятеро: сам князь, его верный держальник Фалалей Колотов, Степан Бердыш, Иван Хлопов и Фёдор Елчанинов, тот самый военный голова, что проделал работу по разметке черты самарского орешка. Рассевшись вкруг стола, сперва потолковали о пустяках, о ценах на меха, отдали должное редкой красоте дочери Елчанинова Надежды. Наконец осторожно подступились к предстоящей встрече с Урусом.

— Худы, скажу вам, дела, други мои! — загоревал Хлопов, отмахиваясь от сенной девушки с кринкою топлёного молока вперемежь с мёдом. — Станичники так нашалили, что опасение гложет, как бы самому мне Урус в отмест зла какого не состряпал. Задаст, чую, стружку!

— Да уж, расстарались, — поддакнул Елчанинов, царапая сребряное зарукавье. — Третьего дня гостил я у купца Деменши Пляскина. Так что за диво зрел! Ну, ежель сразу… Тридесять скакунов статных, пригожих. Слов нет, право. Я его: откель невидаль? Дементий, плут, глаза щурит, хихикает: почаще, грит, на рынок ходи. Там, грит, даже сенных девах из татарвы оттяпал. И впрямь, гляжу: из сеней зырят красотки этаки смачные. Глаза, как луны ущербные. Так вот, грит, казаки ноне такого товара навозят, что очеса трещат от пёстрости: тут те и кони, и ковры, и рясны, и людишки… Вот. А, главное, чуете, более всего того добра у ногаев отбито. У ногаев! Воры, они, как делают?.. До Астрахани товар доставят задёшево, скопом и шустро продадут, а уж тут казачью поживу раскупают бойко. Кто ведь за цену купит, а за две, коль не три, в Бухару иль Коканд сбагрит. И так за всё. А ты, воевода, точно в невести. Тут вон лихо како.

— Оно да, лихо, — удручённо покачал головой князь, мелкокустая макушка смешно особилась над длинной и густой бородой. — И мне давно оно ведомо. Правда, что б уж та-ак! — От чувств избытка голова тряхнулась вниз. — Наши купчины сарацинские харемы заводят! Да! Уж точно, чует сердце, Урус нам такую всенощну споёт, что вой от неё до Москвы и дальше прокатится.

— То-то и оно. Не придумаю, как быть, что отвечать, — развел руками посол.

— Как-как? Известно как: отметать всё, как молвки и злой извет, заглазный и преднамеренный, — проронил Колотов.

— Отметать — чё проще! Только веры словам давно не стало. До дна избыла, что у нас, что у них, — отмахнулся Хлопов.

— Грамота! — вклинился Бердыш и пояснил: — Я говорю, что, если веские бумаги Урусу представить?

— Грамота, оно, да — не слово, а всё и не железо, — раздумчиво кивал Колотов.

— Погодь-погодь, — встрепенулся Хлопов, застукал пальцами по дереву. — Обожди-ка, Стеня, растолкуй: какая, что за грамота?

— Есть-есть такая. Боярин, у тебя она. Помнишь, присяга там казаков Кольцова царю. Ну, которую я вручил тебе по прибытии. Стрешневым заверенная. — Бердыш глядел на князя.

— Хм, я уж ладился услать её через Казань с доверенными в Москву, — заёрзал воевода. — Впрочем, и по весне успеется. Грамота важная. Неча скрывать, важная. Умно придумал. Только б Урус в мелкости не вдарился: раз казаки на службу перешли, так куды б деться силе такой? Ведь Урусовы соглядатаи, чай, зорко следят: кто и зачем в Астрахань заходит. А за эти полгода к нам больше чем полста не входило казаков чужих. Тут зяблики Урусовы нюхать и учнут: куда, мол, пропали кольцовские сотни? Так, глядишь, и до грядущей крепости дознаются.

— А отчего б Урусу не сказать, что казаки равными частями осели в малых дозорах на заметах, что по Волге раскиданы? — пришло на ум Елчанинову.

— То верно и складно. Но те сто, семейкины, — с ними всё понятно. Главное, чтоб о городке до времени не прознали. Коль сруб увидят, не беда. С заставами ногаи давно свыклись. Зло в ином: дела Матюши и Барабоши. Ведь чёртовы тати поразорили все улусы северные. Гонят ногаев с исконных обиталищ. А полон и корысти к нам на продажу везут… — воевода оснастил концовку гулким ругательством.