— Вы меня дрессируете, как дикого коня, — оправдывался он, целуя ей руки.

Янку раздражало его невежество, и она не раз в довольно резкой форме делала ему замечания. Анджей обещал исправиться, но в душе оставался ко всему этому вполне равнодушен, даже просто не мог понять, чего она от него требует. Он был настолько поглощен хозяйством и любовью, что все остальное для него просто не существовало: он двигался и действовал как автомат. Он все больше боготворил Янку: она казалась ему высшим существом, он гордился ею и в ее присутствии робел.

Он всегда считал, что для богатой семьи Гжесикевичей необходима именно такая женщина, «вельможная пани», как ее называла его мать. Каждый день он ездил в Буковец и каждый день возвращался домой все более восхищенный и счастливый. Он до поздней ночи просиживал у матери, рассказывая ей о Янке, или мчался к Витовским исповедоваться панне Ядвиге. Он жил в горячке предсвадебных приготовлений, не обращая ни малейшего внимания на колкости Юзи, которая теперь постоянно приезжала в Кроснову и с ненавистью наблюдала за ремонтом в усадьбе.

— Королевский дворец! И для кого? — спросила она как-то с издевкой.

— Для моей жены… Разве ты не знаешь?..

— О, знаю, знаю, даже более, чем знаю. — Она отвернулась и отошла.

— Моя сестра очень меня любит, — сказал Анджей отцу, который слышал их разговор.

— Что правда, то правда. Только на кой леший все это — бархат, ковры, золоченая мебель… Тьфу! Твоя мать жила в корчме, когда вышла за меня, и — разрази меня гром! — было не так уж плохо!

— В то время у тебя не было усадьбы, а у матери — тридцати тысяч приданого.

— Хе! Что и говорить, тридцать тысяч — не малый куш, да зачем вам столько комнат, заблудитесь в них… пять, шесть… Епископу — и то столько не надо.

— А нам надо целых шестнадцать…

— Зачем, что вы с ними будете делать?

— Известно что — жить, — резко ответил Анджей: старик начал раздражать его.

— Всего леса из Лугов на одну зиму не хватит, чтобы натопить эти хоромы.

— Есть еще лес в Кроснове и в Якубове.

— Знаю, что есть, можешь мне не указывать, где находится мой лес, где рубят мои деревья! — заорал отец. — Черт меня побери, мои — и всё тут.

— А тебе, отец, незачем постоянно твердить: «Мои леса», «Моя земля»: я и сам прекрасно знаю, что твои, и не зарюсь на них! — воскликнул Анджей, повысив голос.

— Ендрек! Эй, Ендрек!.. Заткни глотку, не то я с тобой сыграю такую штуку, что потом пожалеешь.

— Ничего, не пропаду! — пренебрежительно махнул рукой Анджей.

Старик подобным образом давал ему понять, что запишет все состояние Юзе.

«Парень что надо!» — думал старик, глядя с какой-то гневной гордостью на удалявшегося Анджея, а сам, несмотря на то, что ходил с трудом, опираясь на палку и держась за стены, отправился присмотреть за работой и поболтать со столярами и обойщиками.

Старуха тоже по нескольку раз в день заглядывала в дом, ходила на цыпочках по комнатам первого этажа, где ремонт приближался к концу, смотрела на всю эту роскошь с удивлением и гордостью, гладила шелк и бархат, вздыхала, точно жалела о деньгах, но сыну ничего не говорила. Долгими вечерами просиживала она на кухне за прялкой, перебирала перья вместе со своими девками и батраками. Она очень любила слушать, как хвалят Ендруся, часто, не в силах сдержаться, сама рассказывала о Янке, о ее красоте и учености.

Анджей не раз делал замечания матери, чтобы та не вступала в подобные беседы и не фамильярничала с с прислугой.

— Ох, Ендрусь, да куда же мне пойти поболтать, как только не к своим? Не бойся, они меня поймут и от души добра пожелают, не то что пани Коссовская, Витовская или кто другой. Ведь это же свои люди, наши люди, — говорила она в свое оправдание. — Вот женись скорей, тогда я смогу пойти поболтать к своей невестке.

Этими словами она обезоруживала его, и Анджей смолкал.

— Ты бы, Ендрусь, попросил панну Янину приехать к нам, пусть она посмотрит; если что не понравится, можно еще переделать.

— Ты права! Сейчас же отправлюсь в Буковец.

— Конечно, возможно, придется поставить дом на другом месте, там, на острове, будет красивее, а может, она пожелает перенести дом на гору, в лес, оттуда вид еще лучше, — прошипела Юзя, как только Анджей вышел.

— Ох, и язва же ты, Юзя! Скажешь слово, будто вилами меж ребер пырнешь, — рассмеялся старик.

— Об Анджее я уже не говорю, но и ты и мама просто ослепли… Ничего, скоро ты прозреешь, отец: вот как появится здесь эта вельможная пани, так от Кросновы через несколько лет одни лоскутки останутся.

— Эк куда хватила! Разве я уже помер? Цыплят по осени считают.

— А что? Разве Анджей не делает что хочет? Сколько тысяч стоит обновить этот дом, а к чему такие расходы? Для кого? Для дочери какого-то начальника станции! Уж теперь она задерет нос, будто графиня, а сама… — Юзя не кончила, ее желтый глаз нервно задергался, а голубой застыл неподвижно и глядел угрюмо; она надела пенсне.

— Не шуми, Юзя! Вот женится Ендрик, привезет жену, тогда увидим, что будет. Не бойся, ей не удастся водить Ендрика за нос так, как ты водишь своего Глембика.

— Сколько раз я говорила, отец: моего мужа зовут не Глембиком, а Глембинским. Ты был мужиком, мужиком и останешься.

— Ну хорошо, моя ясновельможная пани, хорошо, графиня! Только передай их милости пану Глембинскому, что я уже целую неделю жду арендной платы.

— Можешь подождать еще месяц.

— Юзька! — крикнул старик со злобой и ударил кулаком по столу. — Не смей так говорить со мной. С деньгами шутки в сторону. Сейчас обращается к тебе не отец, а ваш помещик, слышишь?

— Слышу, только зачем так сердиться, разве мы не платим?

— Хе, платите — фигу с маслом! Каждый рубль надо вытягивать из вас!

— А в итоге вытягиваешь все до последнего, не прощаешь ни гроша.

— А за какие такие заслуги я должен вам прощать, а? За что… Черт меня побери…

— Мы, отец, и не просим милости, — уже уступчивей заговорила Юзя, — не заплатили только потому, что пришлось выслать деньги в Вену на учение детей. Завтра начнем молотить пшеницу, заплатим из первых же денег.

— Ладно, продавайте, да только побыстрее, пшеница сейчас в цене.

Анджей, довольный тем, что нашелся повод, второй раз в тот же день поехал в Буковец и уже с порога начал:

— Я приехал просить вас в Кроснову. Там сейчас развешивают портьеры, занавеси, картины, но в этом деле ни я, ни мои толком не смыслят. Не могли бы вы поехать и посмотреть; если что-нибудь не так — скажете, мы переделаем по вашему вкусу, хорошо?

— Я согласна. Мне как раз хотелось покататься немного на санях.

— Вот и прекрасно.

— Но одно условие, вернее просьба…

— Исполню хоть сто одну.

— Поедем быстро.

— Помчимся вихрем, мои буланые плестись не станут.

— А дорога гладкая?

— Как стекло.

— На шоссе?

— Всюду.

— Чудесно!.. Люблю бешеную езду! — воскликнула Янка весело.

— Отправимся сейчас?

— Нет, завтра!.. Вы приедете к нам обедать, а после мы помчимся…

— Куда глаза глядят! — воскликнул Анджей, зараженный ее азартом.

— Вернее — куда умчат буланые и куда приведут дороги.

И он уехал.

V

На землю опустились сумерки. Зажглись звезды. Вечер был морозный, тихий, ослепительно белый. Темно-синие тени обнаженных деревьев расползлись по снегу. Станция умолкла. Около убегающих вдаль рельсов, между белыми равнинами и лесами, согнутыми под тяжестью снега, мерцали золотые огоньки стрелок, словно нитки жемчужин.

Залеская, как обычно в этот час, играла; нежные звуки музыки просачивались сквозь стены; они были так печальны, что сердце Янки тревожно забилось, она чувствовала: в душе остались еще какие-то невыплаканные слезы. Музыка тревожила ее, пробуждала угасающие мечты, разжигала в сердце огонь. Нет, Янке не хотелось грустить. Она желала быть сильной и нести свой крест. Она стремилась забыть обо всем, даже с нетерпением ждала дня свадьбы, чтобы войти в новую для нее роль хозяйки дома и начать другую жизнь. Ей хотелось этого еще и потому, что она надеялась уговорить отца бросить службу и поселиться с ней: признаки болезни проявлялись все сильнее и наполняли ее сердце тревогой.